извилины должны извиваться
Поскольку он нравится мне самому, выкладываю же.
Немного пояснений: по сюжету (очередному выбросу людской фантазии, хотя мне понравилось) этот самый Орару — в прошлом кукла. Не совсем обычная — одушевленная, но тем не менее кукла.
тема пробного поста (ролевики в курсе, что это такое >_>)
Девушко, по ходу, переименовалась у меня из Чидзуэ в Тидзуру, но то издержки производства и моей чрезмерной любви к Поливанову х) Все он виноват х)
Вопреки шаблонам и ожиданию, вечер оказывается не настолько худ. Очаровательная хозяйка вечера, шумная компания благодаря тебе отходит на второй план. Даже Ханако, милая маленькая Ханако, со всеми ее неловкими улыбками и трогательно-нежным взглядом теряется на фоне тебя — твоих мыслей, твоего мира, тебя самой. Орару уже достаточно лет и жизненного опыта, чтобы не запасть на приятную внешность — ему нужно что-то еще, что-то более глубокое, более недоступное и от этого более ценное, что-то настолько же банальное, как душа человека, его внутренний мир, переживания, боль и опыт. И у Тидзуру-сан все это иное, отличающееся от ежедневных людей, ежедневных трагедий, ежедневных событий. Все это сквозит в ее улыбке, взгляде, манере говорить. И эта девушка, простая японская школьница, вызывает в Октанте интерес. Кажется, она из тех немногих, кто сверкает драгоценным камнем в темно-серой непроглядной массе шести с лишним миллиардов человек. Быть может — да нет, даже наверняка, — через несколько лет она повстречает молодого человека, который станет ее всем, и ее мир уменьшится до точки по имени Я-тебя-люблю, а кругозор сузится до окуляра подзорной трубы. Солнце будет светить для нее его улыбкой, а когда он будет злиться, с неба будет лить дождь. Так было всегда, есть и будет. Тидзуру-сан — она человек, и это неизменный факт, непреодолимый барьер, это генокод, это рамки, это судьба. Но пока что, в свои семнадцать лет, она может позволить себе отличаться, пусть и совсем немного, от шести с лишним миллиардов людей.
Он идет за ней следом, отвечает на ее улыбку — это редкость, такая редкость — получить взаимность в ответ. Тидзуру-сан, ты можешь гордиться собой. Но ты ведь не знаешь, кто этот приятный во всех отношениях молодой человек, тебе кажется, его улыбка — это такая простая и ожидаемая вещь и ты можешь получать ее столько раз, сколько захочешь. Он смотрит в ее глаза, на девичьи щеки, покрытые нежным румянцем, и что-то улыбается даже внутри. Зеленые глаза, дрожь ресниц, пальцы, неловко сжимающие ручку двери, выражают стеснение и робость — все это трогает струнку в его душе, и констелляция стоит на пороге того, чтобы внести Тидзуру-сан в исключения из шести с лишним миллиардов.
Нет, это далеко еще не симпатия, но хрупкие ростки уважения, пустившие корни в душе куклы. Береги это уважение, Тидзуру-сан, чем дольше он живет, тем меньшее количество существ может рассчитывать его получить.
Но что-то незримо меняется. Орару еще не понимает, что именно, но кажется, словно воздух в темной комнате становится гуще и тяжелее. Он вскидывает бровь, и тут ее голос дает ответ на невысказанный вопрос. Что-то заныло в глубине грудной клетки. Кажется, люди зовут это душой — кажется, именно это. Он не видел душу, он не может утверждать наверняка. Тупая ноющая боль, рождающая отголоски старых воспоминаний: поиска ответов, поиска себя, разочарований, чужого предательства, предательства себя. Все это аукается в памяти куклы — бывшей куклы — и отражается в чайных глазах маленькой Сабеллы. Хрупкий силуэт нервно движется в темноте, вжимая голову в острые плечики, и у него появляется желание ударить Тидзуру-сан. Уважение, зародившееся в его душе, блестящее а свете бледной апрельской луны тонкой корочкой льда, рассыпается на миллионы осколков, оставляя после себя знакомую за столько десятков лет горечь разочарования. Левая рука невольно дергается вверх и вправо, и тонкие пальцы сжимаются на рукояти оставленной дома катаны. Такое непозволительный всплеск, недопустимое проявление душевной боли. Нельзя. Иди сюда, хочет сказать он Сабелле, сделать шаг вперед, встать между нею и Тидзуру-сан, но не делает этого — он Октант, и все его эмоции остаются только его эмоциями; они спрятаны глубоко внутри, под надежным панцирем непробиваемого холода, безэмоциональности и деланного равнодушия. Он не впускает мир внутрь себя, чтобы больше не испытывать боль, которую тот приносит с собой. Мир остается там, снаружи, за надежной стеной из жестко опущенных уголков губ и холодного серого взгляда.
Скажите, Тидзуру-сан, его негромкий чуть хриплый голос нарушает повисшую в темной комнате тишину, что вы знаете о преданности и предательстве? Молочная апрельская луна заняла собою пол неба и безглазо смотрит в окно. Пауза. Она повисла между ними, тяжелая и густая, словно липкий засахарившийся мед, не давая разомкнуть губ и нарушить внезапно гнетущую тишину. Секунда, две, пять... Да о чем это вы, Орару-сан, она наконец решается и нарушает молчание, ее щеки алеют неловкостью в бледном свете луны. Но более этот румянец не вызывает в нем умиления и душевного трепета, и лишь только осколки былого уважения сверкают колючими бликами в темной комнате. Это же всего лишь кукла, продолжает она уже уверенней. А я люблю кукол, Тидзуру-сан. Кукол и животных. Едва заметная хрипотца голоса отдает холодом и сталью. В отличие от людей, они не предают, и не делают зла умышленно. Они любят — и любовь эта их чиста. Он замолкает, и еще одна тяжелая пауза провисает между ними подобно вязкой капле. Она пружинит и вибрирует, заставляя их нервы резонировать в ответ.
Он мог бы сказать ей еще многое, поведать историю своей жизни, рассказать о том, как болят души кукол, заставить Тидзуру-сан понять. Он мог бы. Но это «бы» навсегда остается непреодолимой преградой, отделяющей реальное от нереального, произошедшее от неиспользованного второго шанса. Он мог бы. Но не будет. За десятки лет он научился держать все в себе, даже мысли, даже малейшую дрожь души, и не делиться ни с кем, особенно с людьми — для которых «преданный» и «преданный» — лишь прилагательное и причастие, но не состояние души.
Он может убить ее, здесь и сейчас: два метательных ножа, как и всегда, спрятаны под штанинами. Легкий взмах руки, легкий росчерк клинка — и теплая кровь человека сделает ярким свет этой бледной огромной луны. Но он не убивает женщин. Он не убивает детей. Ему не отдавали приказа.
Прощайте, Тидзуру-сан, спасибо за приятный вечер, с холодной вежливостью в голосе говорит Октант. Разворачивается, выходит и закрывает за собою дверь.
Немного пояснений: по сюжету (очередному выбросу людской фантазии, хотя мне понравилось) этот самый Орару — в прошлом кукла. Не совсем обычная — одушевленная, но тем не менее кукла.
тема пробного поста (ролевики в курсе, что это такое >_>)
Девушко, по ходу, переименовалась у меня из Чидзуэ в Тидзуру, но то издержки производства и моей чрезмерной любви к Поливанову х) Все он виноват х)
Вопреки шаблонам и ожиданию, вечер оказывается не настолько худ. Очаровательная хозяйка вечера, шумная компания благодаря тебе отходит на второй план. Даже Ханако, милая маленькая Ханако, со всеми ее неловкими улыбками и трогательно-нежным взглядом теряется на фоне тебя — твоих мыслей, твоего мира, тебя самой. Орару уже достаточно лет и жизненного опыта, чтобы не запасть на приятную внешность — ему нужно что-то еще, что-то более глубокое, более недоступное и от этого более ценное, что-то настолько же банальное, как душа человека, его внутренний мир, переживания, боль и опыт. И у Тидзуру-сан все это иное, отличающееся от ежедневных людей, ежедневных трагедий, ежедневных событий. Все это сквозит в ее улыбке, взгляде, манере говорить. И эта девушка, простая японская школьница, вызывает в Октанте интерес. Кажется, она из тех немногих, кто сверкает драгоценным камнем в темно-серой непроглядной массе шести с лишним миллиардов человек. Быть может — да нет, даже наверняка, — через несколько лет она повстречает молодого человека, который станет ее всем, и ее мир уменьшится до точки по имени Я-тебя-люблю, а кругозор сузится до окуляра подзорной трубы. Солнце будет светить для нее его улыбкой, а когда он будет злиться, с неба будет лить дождь. Так было всегда, есть и будет. Тидзуру-сан — она человек, и это неизменный факт, непреодолимый барьер, это генокод, это рамки, это судьба. Но пока что, в свои семнадцать лет, она может позволить себе отличаться, пусть и совсем немного, от шести с лишним миллиардов людей.
Он идет за ней следом, отвечает на ее улыбку — это редкость, такая редкость — получить взаимность в ответ. Тидзуру-сан, ты можешь гордиться собой. Но ты ведь не знаешь, кто этот приятный во всех отношениях молодой человек, тебе кажется, его улыбка — это такая простая и ожидаемая вещь и ты можешь получать ее столько раз, сколько захочешь. Он смотрит в ее глаза, на девичьи щеки, покрытые нежным румянцем, и что-то улыбается даже внутри. Зеленые глаза, дрожь ресниц, пальцы, неловко сжимающие ручку двери, выражают стеснение и робость — все это трогает струнку в его душе, и констелляция стоит на пороге того, чтобы внести Тидзуру-сан в исключения из шести с лишним миллиардов.
Нет, это далеко еще не симпатия, но хрупкие ростки уважения, пустившие корни в душе куклы. Береги это уважение, Тидзуру-сан, чем дольше он живет, тем меньшее количество существ может рассчитывать его получить.
Но что-то незримо меняется. Орару еще не понимает, что именно, но кажется, словно воздух в темной комнате становится гуще и тяжелее. Он вскидывает бровь, и тут ее голос дает ответ на невысказанный вопрос. Что-то заныло в глубине грудной клетки. Кажется, люди зовут это душой — кажется, именно это. Он не видел душу, он не может утверждать наверняка. Тупая ноющая боль, рождающая отголоски старых воспоминаний: поиска ответов, поиска себя, разочарований, чужого предательства, предательства себя. Все это аукается в памяти куклы — бывшей куклы — и отражается в чайных глазах маленькой Сабеллы. Хрупкий силуэт нервно движется в темноте, вжимая голову в острые плечики, и у него появляется желание ударить Тидзуру-сан. Уважение, зародившееся в его душе, блестящее а свете бледной апрельской луны тонкой корочкой льда, рассыпается на миллионы осколков, оставляя после себя знакомую за столько десятков лет горечь разочарования. Левая рука невольно дергается вверх и вправо, и тонкие пальцы сжимаются на рукояти оставленной дома катаны. Такое непозволительный всплеск, недопустимое проявление душевной боли. Нельзя. Иди сюда, хочет сказать он Сабелле, сделать шаг вперед, встать между нею и Тидзуру-сан, но не делает этого — он Октант, и все его эмоции остаются только его эмоциями; они спрятаны глубоко внутри, под надежным панцирем непробиваемого холода, безэмоциональности и деланного равнодушия. Он не впускает мир внутрь себя, чтобы больше не испытывать боль, которую тот приносит с собой. Мир остается там, снаружи, за надежной стеной из жестко опущенных уголков губ и холодного серого взгляда.
Скажите, Тидзуру-сан, его негромкий чуть хриплый голос нарушает повисшую в темной комнате тишину, что вы знаете о преданности и предательстве? Молочная апрельская луна заняла собою пол неба и безглазо смотрит в окно. Пауза. Она повисла между ними, тяжелая и густая, словно липкий засахарившийся мед, не давая разомкнуть губ и нарушить внезапно гнетущую тишину. Секунда, две, пять... Да о чем это вы, Орару-сан, она наконец решается и нарушает молчание, ее щеки алеют неловкостью в бледном свете луны. Но более этот румянец не вызывает в нем умиления и душевного трепета, и лишь только осколки былого уважения сверкают колючими бликами в темной комнате. Это же всего лишь кукла, продолжает она уже уверенней. А я люблю кукол, Тидзуру-сан. Кукол и животных. Едва заметная хрипотца голоса отдает холодом и сталью. В отличие от людей, они не предают, и не делают зла умышленно. Они любят — и любовь эта их чиста. Он замолкает, и еще одна тяжелая пауза провисает между ними подобно вязкой капле. Она пружинит и вибрирует, заставляя их нервы резонировать в ответ.
Он мог бы сказать ей еще многое, поведать историю своей жизни, рассказать о том, как болят души кукол, заставить Тидзуру-сан понять. Он мог бы. Но это «бы» навсегда остается непреодолимой преградой, отделяющей реальное от нереального, произошедшее от неиспользованного второго шанса. Он мог бы. Но не будет. За десятки лет он научился держать все в себе, даже мысли, даже малейшую дрожь души, и не делиться ни с кем, особенно с людьми — для которых «преданный» и «преданный» — лишь прилагательное и причастие, но не состояние души.
Он может убить ее, здесь и сейчас: два метательных ножа, как и всегда, спрятаны под штанинами. Легкий взмах руки, легкий росчерк клинка — и теплая кровь человека сделает ярким свет этой бледной огромной луны. Но он не убивает женщин. Он не убивает детей. Ему не отдавали приказа.
Прощайте, Тидзуру-сан, спасибо за приятный вечер, с холодной вежливостью в голосе говорит Октант. Разворачивается, выходит и закрывает за собою дверь.