извилины должны извиваться
немного общего«Аи Моногатари» была написана на конкурс, посвященный одним из ресурсов теме любви и магии. Призом была публикация работы в сборнике. Но рассказ не прошел даже в полуфинал. Судьи отобрали, на мой взгляд, весьма ширпотребные работы. Взгляд мой, конечно, но было немножко неприятно.
жанр: джен
тэги: романтика, драма, фэнтези, мистика, психология, мифические существа
предупреждения: японская мифология, много японщины
рейтинг: G
размер: ~7800 слов
статус: завершен
бета: Mikku88
Звук флейты взмыл ввысь и замер, обрываясь на самой высоте в дрожащем утреннем воздухе. Туман стелился над озером, накрывая темную умиротворенную воду легкой полупрозрачной пеленой. Еще один звук фуэ — томящийся и протяжный — поплыл над водой, теряясь в тумане. А следом за ним потекла мелодия, полная дыхания музыканта, — тоскливая, печальная, мелодия-плач, мелодия-рассказ — о предательстве, о глупом сердце, что упорно продолжало любить, о том, как становятся мононокэ. Нечистой силой, злом во плоти, потому что сила злого духа живет в его сердце, изначально простом и человеческом, которое умеет смеяться, радоваться и любить, ценить и дорожить, печалиться и грустить, плакать и становиться сильнее. Сердце человека — это великая сила, способная творить чудеса и дарить счастье. Пока в него не приходит нестерпимая боль. Боль, идущая следом за тяжелыми чувствами, идущая рядом с завистью, ненавистью, жаждой мести, рядом с преданной любовью. Чем сильнее страдает человек или ёкай - тем сильнее будет мононокэ.
читать дальшеКирихимэ это знала.
Бледные пальцы скользили от отверстия к отверстию, губы мягко прижимались к мундштуку флейты, и нежные звуки лились в утреннем тумане. Робкий ветер, желая утешить, касался длинных черных волос, что спадали до самой земли, касался набеленной кожи щек, путался в шелке ее многослойного кимоно, нежно-голубого верхнего и бледно-розового, как утренний снег, самого нижнего. Ветер тек по траве в сторону озера, нырял в туман, скользил к камышам, чьи листья зелеными копьями стремились в рассветное небо, на западе еще хранящее черную тушь ночи.
Флейта надрывно всхлипнула.
Белая цапля сорвалась из прибрежных зарослей, оставляя после себя всплеск на воде. За спиной девушки беззвучно возник верный демон тэнгу, опустился на колени и склонился в низком поклоне.
- Кирихимэ-сама, тот хранитель скоро будет здесь.
- Я знаю, Ёсицунэ, — кивнула мононокэ, пряча фуэ в широкий рукав кимоно. — Приготовьтесь его встретить.
- Слушаюсь, госпожа, — и тэнгу исчез, удаляясь так же бесшумно, как и появился.
Она знала, скоро решится ее судьба. Нет, совсем не так она видела итог своего долгого пути. Двенадцать веков минуло, тысяча с лишним лет, в течение которых Кирихимэ неустанно шла к своей цели. Она помнила, как это — быть человеком. Эта память об утраченном причиняла ей острую, едкую боль, заставляя сжимать кулаки до такой степени, что ногти впивались в нежную кожу ладоней.
Она была одной из «низких» жен императора Камму. Любимой женой Хэйка, Его Величества. Она чаще других его жен делила с ним ложе, ей было дозволено находиться в его покоях, когда пожелает, было дозволено носить одежды бледно-зеленого цвета, такого нежного, как молодые листья бамбука в утренней росе.
- Сыграй мне, — говорил Хэйка, опускаясь на подушку для сидения.
И тогда она садилась рядом на колени и пятки — у нее была очень красивая сэйдза, аккуратная, со в меру прямой спиной и мягким наклоном головы, — вынимала из-за широкого пояса-оби флейту и начинала играть для своего господина. Звуки лились легкие, воздушные, они кружили вокруг императора, рассказывая о том, как она любит его, Хэйка, самого великого человека страны, который для нее был прежде всего мужчиной, простым смертным, а только лишь уже потом потомком богини Аматэрасу. Когда мелодия утихала и она отнимала флейту от губ, император всегда касался ладонью ее щеки, мягкой и нежной кожи, вопреки моде, которой следовала вся столица Хэйян-кё, не покрытой слоем белил. Камму, ее господин, нежно любимый, обожаемый и почитаемый, просил ее не наносить на лицо положенный при дворе макияж. Просил? Нет, каждое слово Хэйка — закон, но отчего-то в его устах в отношении ее этот закон звучал так мягко...
Кирихимэ невольно подняла руку и кончиками пальцев коснулась щеки, на которой, ей казалось, даже спустя тысячу лет еще ощущается тепло его ладони. Он снова возник перед ее глазами, как живой. Улыбающееся волевое лицо, чьи черты смягчались в ее присутствии, черные волосы, уверенные движения.
- Закрой сёдзи, Кирихимэ, — негромко говорит он, и от голоса этого внутри все словно бы вздрагивает, и становится так сладко оттого, что ее господин за всеми государственными делами нашел время и для нее. Она послушно поднимается, подходит к рамам из темного дерева, затянутым белой рисовой бумагой, и задвигает те, как было велено. Теперь они отделены от всего мира — а здесь, в этой огромной комнате, что огорожена с одной стороны сёдзи, а с другой — фусумами, у них свой. Мир, в который нет доступа более никому, который делят они пополам, мир, полный вдохов и выдохов, нежных и требовательных касаний, жара, капель пота на коже и звенящего, пронзительного чувства любви, что оглушает любовников, любящих друг друга людей. В такие моменты ей кажется, что пенные волны, синей тушью нарисованные на фусумах, бумажных перегородках, которые разделяют огромную залу на множество меньших, сейчас поднимутся вверх, а затем хлынут на нее подобно цунами, и ее сметет волной счастья. Она утонет в нем, захлебнется, и последнее, что останется в ее памяти, — ощущение сильного и горячего тела императора в ее объятиях.
Каково это было — любить императора? Легко, нежно, просто. Как самого обычного мужчину, как самого обычного человека. В конце концов, все мы люди.
Она закрыла глаза, обнимая воздух. Иногда, если она очень долго думает о нем, ей кажется, она снова ощущает его тепло в своих руках. Тогда ее сердце вздрагивает и на мгновение замирает в груди, чтобы потом снова долго болеть и ныть. Сердце, глупое сердце. Она ненавидит своего господина.
Она начала ненавидеть его не сразу. Сначала была растерянность, испуг, нежелание верить. Она думала, это все какое-то недоразумение, она верила, Хэйка, любимый, единственный в ее жизни мужчина, скоро приедет и заберет ее из этого бедного дома, продуваемого всеми ветрами, где-то в самой глуши Японии, куда сослала ее новоявленная Императрица, благородная и «высокая» жена императора. Но он не приехал. Не забрал. Он даже не знал, что она носит его ребенка. А если бы знал? Приехал бы? Она долго верила, хотела верить, что да. Она писала письма в столицу в глупой, как потом она поняла, надежде достучаться до любимого человека. Надежда ушла на исходе осени. Ее смыли косые холодные дожди, что лили с серого равнодушного неба, из низких свинцовых туч, нависших над сбросившими красные листья кленами, над темными полями, на которых редкими пятнами крови алели запоздалые ликорисы.
Вместе с небом и землей серело и умирало сердце Кирихимэ, вместе с бурями, что приходили в земли вокруг крошечной и нищей деревеньки, приходили бури в ее душу. Она не помнила, что делала в эти моменты, но селяне начали ее бояться. После одного из разов, когда боги снова отобрали у нее разум и погасили окружающий мир, она больше не носила под сердцем ребенка. Она не заметила, как тоска, обида и боль превратились в желание отомстить, а она сама — в мононокэ. Она сохранила свою красоту, которую так любил Хэйка, стройную грацию и текучесть движений, шелк ее одежд все так же струился по фигуре, хотя уже давно должен был превратиться в грязные тряпки. Время и тлен больше ее не касались — теперь у Кирихимэ была вечность, чтобы отомстить. Однако Хэйка был смертен — и надо было успеть в отведенный для него срок.
Она начала с деревушки, где жила. С людей, которые делились пищей с госпожой, что приехала из самой Хэйян-кё, пусть даже и в ссылку. Она забирала их жизни и силы, чтобы самой стать сильнее. А дальше были мелкие и слабые духи, ёкаи-демоны, и чем больше их умирало от ее руки, тем могущественнее становилась Кирихимэ. А ей надо было стать сильнее, чем придворные маги-оммёдзи, которые охраняют Его Величество от бесчисленного количества демонов, что желают сыну богини Аматэрасу зла, от тех, что могут служить недоброжелателям императора, выжидая удобного случая.
- Император Камму умер! Император Камму умер! — принесла однажды утром весть сойка, садясь на крышу давно обветшавшего дома. Рыжая птичка смотрела на мононокэ блестящими черными глазами, чуть склонив головку набок.
- Умер? — растерянно спросила Кирихимэ, почти физически чувствуя, как теряется смысл жизни.
- Умер, — чирикнула сойка. — Вчера на рассвете. А сегодня утром Аматэрасу-сама коснулась его своей благодатью, сделав Императора божеством.
Кирихимэ закусила губу. А затем вынула из-за оби черепаховый гребень и принялась расчесывать свои длинные черные волосы. И с каждым касанием гребня дрожащее сердце успокаивалось, а на смену растерянности и панике, что взметнулись в ней от слов сойки, приходило спокойное понимание: придется стараться еще сильнее. Теперь ей мало будет силы человеческих душ и мелких ёкаев — теперь ей нужны сильные жертвы. Зато в запасе у нее теперь вечность. Кирихимэ улыбнулась бледными губами, взглянула на темнеющую за деревушкой бамбуковую рощу и убрала гребень за пояс.
За минувшую тысячу лет она научилась многому. Узнала о сильных кланах ёкаев, живущих в горах и долинах, у моря и в самой глубине страны, о сильных аякаси-повелителях гор, озер, морей, ветров, о богах-ками, дающих силу и жизнь всему, что есть на земле. И она поняла, как отомстит. Кирихимэ училась магии, разной, магии людей и демонов, сплетая ту воедино, создавая новую, свою, с одной единственной целью — получить больше сил.
Первый ками, к которому она пришла, был слаб. У него даже не было хранителя, у этого бога речушки, что текла меж острых камней, покрытых густым мхом в тени разлапистых сосен. Он был стар и глуп, хотя боги не стареют, а божественная их мудрость славится в народных сказаниях. Он слушал ее флейту, он пил принесенное ею в дар сакэ, он принял ее дары. Наложить на него заклинание подчинения было проще простого, а потом забирать у бога силу. Бог ослаб, бог умер. Обмельчала и засохла речушка, оставив между камней под соснами немного ила, песка да иссохшие тела рыб. Кирихимэ стала заметно сильнее.
Второй бог оказался могущественнее. У него была своя земля: поля, несколько холмов с мелкими озерцами, скорее похожими на большие лужи, и роща красных кленов. Еще издалека ей казалось, что роща горит огнем и даже на мгновение ее душа дрогнула, когда она представила, как в утреннем прозрачном воздухе вместо алых кленов-свечей будут дрожать засохшие остовы. Но Кирихимэ справилась с собой.
Этот бог был еще и богом ремесла. Редкие-редкие верующие приходили в его обнищавший храм, чтобы вознести молитву да попросить ками благословить новый грандиозный труд. Этот бог держался долго, не желая подчиняться воле мононокэ, но в заклинание была вплетена магия горной ведьмы и клана Равнинных Лисиц, Лесных Пауков и оммёдо, и много чего еще. Много всего она собрала за тысячу лет, успев позабыть, какие и у кого умения взяла: у одних она училась слову, у других — делу, а третьих выпила до дна, впитав силу и знания. Этот бог сопротивлялся изо всех его божественных сил, но паук заклинания крепко обхватил сердце своими лапками, и в итоге ками подчинился, отдав Кирихимэ всю свою силу без остатка.
Третий бог... Хранитель третьего бога сейчас подходит к этим землям, чтобы убить ее. Кирихимэ сделала медленный вдох и поднялась на ноги, начиная ткать иллюзии.
***
Он напал на ее след, когда отзвенело-отзноило лето, вверяя землю, леса, поля и реки осени и сентябрю. Найти ее оказалось сложнее, чем узнать, кто она такая и зачем приходила в храм его бога. Но он сумел, и ему оставалось только лишь след этот не потерять, дойти по нему до самой цели и убить. Другого выхода у Кохаку из клана Белых Лисов, хранителя Томидзоку, попросту не было. Умрет или она, или его бог. Во втором случае весь смысл жизни лиса-кицунэ исчезнет, как исчезает зыбкий утренний туман под лучами солнца, как след на песке — под накатившей волной. При одной мысли о смерти его бога по спине Кохаку пробегала дрожь и человеческие черты на мгновение плыли, становясь смазанными, хищными, лисьими, а черные уши прижимались к голове. И хранитель не знал, чего он боится больше: потерять смысл жизни или исчезновения ками как явления, в глобальном, всеобъемлющем смысле. Если он не справится, если его богу суждено умереть, то в этом случае лис умрет первым. Кохаку невольно положил ладонь на рукоять короткого меча, заткнутого за пояс кимоно.
Он не был воином — он был актером и танцором, проведшим свою жизнь на сцене, покоряя сердца и тела в другом смысле, заставляя трепетать не от страха, но от восторга. Ему доводилось танцевать перед Белыми Лисами и Волками Горных Лесов, перед Сонными Енотами и Жемчужными Рассветными Журавлями, перед пауками, собаками, змеями, тэнгу, котэнгу и прочими демонами, что наведывались в клан Белых Лисов. Он даже танцевал перед людьми, спрятав хвост и лисьи уши, обернувшись человеком. Кохаку не думал, что настанет день, когда ему придется взяться за меч.
Она явилась в их храм — кицунэ и не понял, когда начал называть храм Томидзоку «их храмом» — весной, когда сакуры, что растут в храмовом саду, стояли в полном цвету. Их лепестки были везде: на мощенных колотым камнем аллейках, на траве, на цветочных клумбах, на каменных скамьях, они скользили по шелку кимоно, они путались в волосах, залетали в храм и оставались там. Пока ветер, повинуясь воле ками, не пробегался сквозняком по залам, вычищая каждый уголок, или пока Кохаку, хранитель бога, не брался за метлу и не выметал розовый снег за порог. Она явилась с пятью демонами тэнгу, четверо из которых несли ее паланкин, а пятый — дары богу. Она сразу вызвала в кицунэ неприязнь, хотя бы потому, что не вошла на территорию храма через ворота-тории, чтобы затем пройти по тропинке сквозь небольшую бамбуковую рощу и выйти ко двору храма, как требовал этикет. Она предпочла появиться со своими слугами сразу во дворе, не давая богу и его хранителю времени опомниться и приготовиться.
- Встреть их, Лис, — попросил ками, словно такой поступок чужаков не вызвал в нем ни капли недовольства. Впрочем, это же был Томидзоку, бог воров, плутовства и достатка, бог окрестных полей, лесов и рощ, бог текущей по его землям реки и заводи, чьи волны шептались с песком у подножия храма.
- Встречу, мой ками, — Кохаку склонился в поклоне в знак подчинения, — но сначала я заплету тебе волосы.
Томидзоку улыбнулся, тут же прикрывая губы широким рукавом цвета морской волны.
- Негоже заставлять гостью ждать, — но в тоне вопреки словам не было порицания. В божественном голосе была лукавая и чуть надменная улыбка, подведенные кармином ярко-бирюзовые глаза смеялись, глядя поверх рукава.
- Гостью? — удивился Кохаку, но тут же вспомнил, что ками знает все, что происходит на его землях. Даже где-то там, у самых окраин. Бог знает, где ветер гнет деревья к самой траве, знает, где идет дождь, где на упругих стеблях оседает роса, где птица вьет гнездо, где пчелы строят улей, он знает, что несут с собой воды его реки. И уж тем более он знает все, происходящее здесь, за стенами его храма.
- Ох Лис, — ками взмахнул рукой, отчего широкий шелковый рукав кимоно едва слышно зашелестел.
Томидзоку сел в сэйдза, чуть запрокидывая голову, чтобы Лису было удобней. А Кохаку устроился сзади, достал из-за пояса гребень и принялся расчесывать упругие пшеничные локоны бога. Прядь за прядью, начиная от самых кончиков, что доставали почти до лопаток, поднимаясь выше и выше и так, пока мягкий водопад волос не был полностью расчесан. А потом он сооружал прическу, закалывая волосы ками длинными заколками из полированного оникса.
- Готово, Томидзоку-сама, — хранитель отстранился от своего бога, — Теперь я пойду и выполню ваше приказание.
Когда Кохаку вышел из хондэна — помещения храма, предназначенного только для бога и его жрецов, — гостья при помощи тэнгу уже разложила дары на специальных столах и теперь сидела на скамье, любуясь вишней. Лис мельком глянул на дары. Были здесь и отрезы тончайшего шелка, и веера искусной работы, и расшитые серебром и золотом оби, и разнообразные ленты: узкие и широкие, блестящие и матовые, — и конечно же, бочонок сакэ и онигири на изысканном блюде.
Ёкай поднялась навстречу хранителю:
- Приветствую тебя, О-Кицунэ-сан, — поклонилась она лису, замерев у первой ступеньки. — Мое имя Кирихимэ. Я из клана Яма но Цутигумо, Горных Пауков. Пришла к О-Ками-сама молить его о милости. — Наконец, она завершила поклон и, закрываясь веером, подняла на лиса взгляд.
- Приветствую тебя, почтенная Кирихимэ-сан из клана Яма но Цутигумо, — церемониально ответил лис, также вынимая из рукава веер и прикрываясь им, ибо негоже актерам показывать лицо тем, кто сам не может решиться на откровенность. — Я — Кохаку из клана Белых Лисов, хранитель О-Ками-сама. Все, пришедшие в храм, могут просить бога о милости. Гонг там, — взмахом руки он указал на гонг.
- Благодарю тебя, О-Кохаку-сан, — гостья поклонилась и направилась к гонгу, что висел под отдельным навесом, тяжелому и бронзовому, покрытому тонким зеленоватым налетом патины — печатью времени.
Когда низкий вибрирующий звук разнесся по двору храма, Томидзоку, что до этого стоял у двери и наблюдал за гостьей, переступил порог хондэна и вышел к ней. Будь она человеком, он бы ограничился незримым присутствием — и то в случае с людьми все зависело от глубины веры; если люди не верили в ками, бог не откликался на их молитвы, — но Кирихимэ была не человеком, и не показаться ей было бы проявлением крайнего неуважения. Та, увидев ками, тут же склонилась в низком поклоне, касаясь лбом положенных на плиты храмового двора ладоней.
- Приветствую тебя, О-Ками-сама, — и трижды поклонилась.
- Приветствую тебя, Кирихимэ из клана Яма но Цутигумо, — он принялся спускаться по ступеням. — Да постигнут твой клан благополучие и достаток.
- Благодарю, О-Ками-сама, — когда бог ступил на землю, гостья поднялась с колен.
Лис спустился за богом и теперь неотступной тенью следовал за тем. Он напрягал все свои пять чувств, потому что шестое шептало ему об опасности. Но какой и откуда, лис понять не мог. Было ясно одно — опасность исходит от Кирихимэ из клана Яма но Цутигумо, но «как?» и «зачем?» оставалось загадкой. Он будет следить за каждым ее движением, шагом и вздохом, будет следить за ее слугами, и если ему только покажется, что кто-то из них желает ками зла, он уничтожит их. Заморозит их, покроет слоем векового льда, до костей проберет студеными ветрами, но сбережет своего бога.
А красавица меж тем продолжила, убирая веер:
- О-Ками-сама так великодушен, — очень почтительно, с четко слышим пиететом в густом красивом голосе. — Смею ли я в качестве благодарности предложить О-Ками-сама отведать даров? — поклон. — Мой клан прислал Вам сакэ, которое сделано лучшими нашими мастерами. Скромно надеюсь, оно понравится О-Ками-сама.
Ками взглянул на него: традиции гостеприимства не велят отказываться.
- С радостью, — его бог с улыбкой обернулся к гостье и направился к каменной скамье под сакурами. — Принеси столик и дзабутоны, — шепнул ему ками.
- Слушаюсь, — ему только и оставалось, что поклониться и отправиться в хондэн выполнять поручение бога. Но уже через несколько секунд он снова был рядом с Томидзоку, ставя под сакурами столик и раскладывая подушки для сидения.
- Прошу, присаживайтесь, — поклон своему хозяину, затем гостье, а сам не прекращает присматриваться, принюхиваться и прислушиваться, чтобы понять, словить то чувство смутной тревоги, которое подрагивает в грудной клетке. Присел рядом с богом, готовый прислуживать. Глянув на ёкай краем глаза, он вдруг понял, в чем дело, поймал это смутное, ускользающее ощущение, посмотрев на нее не глаза-в-глаза, а боковым зрением: она была двойственной, эта Кирихимэ из клана Горных Пауков. Вот она перед ним — демон, ёкай в человеческом обличье, — и тут же словно перед глазами появляется вуаль и все уже не настолько очевидно. Но понять, в чем же дело, Кохаку не мог.
Если бы, если бы только он тогда знал хоть десятую, хоть сотую долю того, что знает сейчас! Он сжал зубы, и когти руки, что все это время лежала на рукояти меча, впились в ладонь. Даже несмотря на неведение, он пытался уберечь ками. Вместо поднесенного гостьей сакэ умудрился налить в чарку ему своего, того, что издревле варят в его клане, вместо принесенных Кирихимэ угощений он какими-то только богам ведомыми способами сумел подсунуть Томидзоку рисовые шарики, которые сам для него сготовил этим утром, потому что он боялся. Лис уже тогда всем своим нутром опасался, что с ками может что-то произойти, но без прочной уверенности выказывать гостье недоверие он не имел права. О, если бы ему хватило смелости нарушить тогда законы гостеприимства, сейчас его ками не лежал бы в хондэне бледной тенью, похудевший, с темными кругами под глазами, с пауком в груди, что оплел лапками божественное сердце, которое с каждым днем бьется все медленнее.
Она была уже рядом, за озером, по которому стелется предрассветный туман. Он слышал звуки ее флейты, тихие и печальные, словно они собрали в себе грусть всего мира, такие же, как в тот раз, когда она играла для ками в саду. Кохаку чуял ее — там, по ту сторону водной глади, за камышами, в которых гнездятся цапли. Там, совсем рядом, стоит только один раз «мигнуть» — исчезнуть здесь и появиться рядом с ней. Но к нему уже шли тэнгу — это он тоже чуял, и их надо было убить и не оставлять врагов за спиной. Тэнгу — очень сильные демоны, и магия их, если не быть осторожным, может убить даже его. Кицунэ, как никто другой, знал это.
- Лис, а Лис, — как-то позвал его ками, подсаживаясь рядом, — скажи, почему ты из клана Белых Лисов, но черный?
Кохаку улыбнулся такому вопросу. Томидзоку — бог, он знает все, что происходит на его землях, он с легкостью может знать все, происходящее у хранителя в душе и в голове. Но его ками — странный ками, он слишком уважает своего хранителя, чтобы лезть к нему в душу и в мысли. Он предпочитает спросить.
- Только моя мать из Белых Лисов. А мой отец — котэнгу, тэнгу-ворон. Наверное, черный окрас у меня от него, — задумчиво ответил он, вспоминая.
Он никогда не думал, что будет кому-то служить. Скажи ему кто, он станет хранителем бога, Кохаку бы только рассмеялся в ответ. Он, сильный, очень сильный ёкай, свободный и независимый, живущий отдельно от своего клана, знающий себе цену, — и быть хранителем? Это было просто смешно. Тогда. А сейчас он жизни не представлял без своего бога.
В день первой их встречи Томидзоку сказал:
- Я хочу, чтобы ты был моим хранителем, — и смотрел на лиса дерзким взглядом, полным неизъяснимой божественной уверенности. Кохаку воспринял это как вызов.
- Сделай меня своим хранителем, — усмехнулся он тогда, предлагая ками сыграть в игру, в которой самоуверенный бог должен будет завоевывать расположение демона.
- Хранителями становятся только по своей, доброй воле, — улыбнулся ками и защелкнул веер перед носом у Кохаку. — Ты или хочешь быть моим хранителем или не хочешь, — пожал он плечами. Лис тогда так и не понял, это был отказ от игры или просто разъяснение порядка вещей.
Лис ушел. А через год вернулся. Этот год пролетел для него стрелою, выпущенной из тугого-тугого лука. Он провел его у Белых Лисов, только успевая танцевать для родственников — с мечами, веерами, лентами, в светлом кимоно, в темном, в золотистом. В танцах он рассказывал разные истории: о любви и преданности, о битвах и сражениях, о чести и доблести. И лишь изредка за этот год вспоминал о дерзком и самоуверенном боге, который остался там, в своих землях, среди вишен и деревьев гингко; чей храм стоит у тихой заводи, в которой плещутся карпы-кои, а ночью на ее поверхности мелкой зыбью идет бледная низкая луна. Вспоминал и чувствовал, как веселье бесконечного праздника, что денно и нощно шумел у Белых Лисов, отступает в стороны, буквально на несколько сун, и в этот узкий просвет заглядывала тихая-тиха тоска, которая отчего-то появлялась при мыслях о далеком боге, выглядящим совсем-совсем юным, даже после сотен и сотен прожитых лет. Когда шум праздника отступал, лис слышал шелест божественного кимоно, и стук деревянных гэта по плитам садовых дорожек, и смех ками, который он путал со звуком ветра в кронах деревьев.
Выйдя за ворота поместья Белых Лисов, Кохаку «мигнул» и спустя несколько часов уже стоял у границ земель Томидзоку. «Мигнул» еще раз и появился во дворе храма. Он нашел ками сидящим на скамье под цветущими сакурами, спиной к кицунэ. Бог вытянул руку и ловил в ладонь бледно-розовые лепестки.
- Ты вернулся, Лис, — услышал он и не был уверен, голос ли это бога или всплески воды в заводи за храмом.
- Как ты узнал, что я здесь? — удивился Кохаку, не издавший ни звука с момента появления.
- Я же бог, — насмешливо ответил ками и обернулся.
То же юное лицо, тот же кармин вокруг глаз и по спинке носа, те же пшеничные локоны, что выбиваются из-под косынки, завязанной назад.
- Ты вернулся, Лис, — улыбнулся ками уверенной улыбкой, от которой у Кохаку тотчас появилось желание сделать все вопреки. Вопреки принятому уже давно решению, в один из моментов, когда воспоминания о Томидзоку оттеснили праздник за грань восприятия. — Вернулся, чтобы стать моим хранителем.
Спорить с богом бесполезно. Можно отрицать, увиливать и избегать, но сути это не изменит: он вернулся сюда, чтобы стать хранителем этого бога. Ками знает все.
- Да, — ответил Кохаку.
Контракт разлился по телу непостижимой легкостью, готовностью бежать на край света по первому слову бога и пушистой, любовной нежностью где-то между грудиной и лопатками. Это было странное, ни с чем не сравнимое, совершенно новое и непривычное ощущение — полной принадлежности другому существу. Теперь слово ками для него стало неоспоримым законом, приказы Томидзоку не обсуждались, не обговаривались — они исполнялись. Позже Кохаку поймет, что его бог не любит приказывать. Томидзоку признавал служение по доброй воле — и этого он ждал от своего хранителя. Много позже Кохаку узнает, чем контракт является для бога, что тот испытал в момент его заключения.
Ощущения, словно на мгновение перестаешь быть богом, быть собой, становишься другим существом. Становишься тем, с кем заключаешь контакт, своим же хранителем. Это ты сам становишься своим безграничным слугой и одновременно безотказным господином. Краткий миг, на который в сознании ками переворачивается весь мир, после которого в его жизни — бесконечно бесконечной — появляется существо, что будет до последней капли крови, до последнего вздоха служить ему, и даже если придется убивать ради бога — тоже будет; а он — он будет беречь его, как самое себя, потому что он бог, и он — в каждой травинке, в капле дождя, в звоне ручьев — и теперь в своем хранителе.
Слишком поздно Кохаку понял, что это не он защищал бога, а бог защищал его. Все время, что он был рядом с Томидозку, он пекся о нем, заботился, выполнял божественные капризы всех сортов. Он расчесывал и заплетал волосы бога в прически — ему пришлось этому научиться, — он раздевал бога перед сном и одевал утром, заворачивая хрупкую его фигуру в несколько слоев кимоно, он готовил для него суши и горячее, острое и сладости — и этому тоже пришлось учиться. И все только потому, что так желал его бог. Не приказывал, не заставлял — просто желал. И Кохаку выполнял эти пожелания с каким-то абсолютным счастьем. Служить своему богу приносило ему радость и ощущение полноценной жизни. И совсем не важно, что богам не надо расчесывать и заплетать волосы, их не надо одевать, им даже не надо есть — для всего есть божественная воля, которой подчиняется бытие, а для существования богам нужна вера людей. Пока есть вера, боги всесильны. Почти.
Сила бога отличается от силы демона. Она иная, в принципе.
- Хочешь, я покажу тебе, что значит быть богом? — как-то ни с того, ни с сего спросил Томидзоку, лежа на футоне и глядя в потолок хондэна сквозь непроглядную ночью тьму.
- Покажи, — ответил лис, внутренне готовясь к чему-то неприятному. Он чуть приподнялся на своей постели и всмотрелся в лицо бога.
Ками протянул руку и коснулся Кохаку. И лис... упал в окружающий мир. Он больше не лежал внутри храма, над крышей которого раскинулось бескрайнее звездное небо, шумели кронами деревья и одуряюще пахли августовские травы. Теперь он сам был деревьями и травами, он, раскинувшись, лежал под небом и смотрел тысячами глаз на миллионы далеких звезд, на его стеблях собирались капли росы, в его ветвях спали птицы, в дуплах — белки, а среди корней — мыши-полевки, его листья качались в ласковом ночном ветре; это он бежал стремительным потоком меж двух берегов, это в его воде сонно плавали красные кои; это он встревожено вскинул голову и расправил крылья, это он, взмахнув хвостом, ушел под воду. Он видел маленький храм бога воров, плутовства и достатка, стоящий на берегу тихой заводи, и знал, что там, внутри этого храма лежит он и его бог. Время перестало что-то значить, когда Кохаку распался на миллионы отдельных сущностей, связанных между собой в одно целое богом, волей бога и жизнью бога. Его бога. И он сам, кицунэ из клана Белых Лисов, был частью этого целого, и сквозь него текла сила бога, оберегая и защищая.
Все это прекратилось в один короткий момент, когда Томидзоку отнял от него чуть прохладную ладонь, оставляя лиса вновь и вновь переживать пережитое, осознавать, обдумывать и ощущать, как это — быть богом.
- Хочу еще, — сказал он, испытывая потребность вернуть это чувство всеобъемлющей и бесконечной божественной любви, которая поддерживает жизнь на его землях. Потому что ни один бог не сможет питать жизнь, если не будет любить.
Правда, любовь эта бывает разная. Кто-то любит эгоистично и требовательно, кто-то — нуждаясь в любви взамен, а Томидзоку любил беззаветно и искренне. Он хороший бог, самый лучший. И он, его хранитель, должен, должен(!) его спасти.
- Нельзя, — ответил бог на его требование, и Кохаку слышал в голосе ками чуть надменную улыбку. — У каждого из нас своя роль. Я — ками, ты — хранитель. Если ты будешь богом, кто будет меня защищать?
Да, защищать! В отличие от демонов, боги не могут защитить себя. Они могут раствориться в природе, к которой принадлежат, они могут приказать птицам, зверям и растениям сражаться за них, они могут поднять на воде страшные волны или ударить молнией. Но если бог попался, как сейчас Томидзоку, он уже не в силах постоять за себя. Для этого богам нужны хранители — чтобы хранить. А он, глупый лис, проморгал, проворонил, пропустил! Кохаку сжал зубы до того, что заболели челюсти.
Когда ёкай из клана Яма но Цутигумо ушла, у лиса в сердце еще долго было неспокойно, осталась в нем червоточинка, что не давала свободно вздохнуть и заставляла приглядываться, присматриваться и прислушиваться к своему богу в опасении заметить в его поведении странности. Он вынул из рукава полоски бумаги, создал охранников-сикигами и расставил тех возле храма. Но все было по-прежнему, спокойно и тихо, а потом Томидзоку заставил своего хранителя отвести его в лежащий неподалеку городок. На самом деле, часов с десять на машине, но что такое подобное расстояние для демона, который умеет «мерцать»? Кохаку взял бога на руки возле храма, «мигнул» и появился с ним уже в городе. Зайдя в закоулок, где от людей не было ни слуху, ни духу, они приняли обычный человеческий вид и, став видимыми, вышли к людям.
Оказалось, вдали от своих земель и на большом расстоянии от хранителя бог становится беспомощным — это Кохаку узнал, когда ками оттерло прочь толпой, выходящей из кинотеатра. Он заметил исчезновение бога, только когда повернул голову и не обнаружил того рядом с собой. Сказать, что в первое мгновение хранитель пережил приступ паники, ничего не сказать. Козни Кирихимэ?! Но во второе он уже взял себя в руки, сотворил из листов бумаги сикигами-ищеек и нашел Томидзоку, которого из-за яркого богатого наряда — без сил своего хранителя бог не только не мог стать невидимым, но и не мог изменить внешний вид до нормального человеческого — приперла к стене шайка воров и требовала денег.
От подобного лис озверел. По-своему, очень спокойно, до звона в окружающем его воздухе. Температура в тупичке, куда малолетки затянули Томидзоку, упала градусов на пятьдесят, и вместо теплого апрельского ветерка по земле потекла поземка, вослед за которой пришла вьюга с полярными холодами.
- Лис! — прохрипел испуганный ками, которого один из молодчиков за горло прижимал к стене.
- Отпустить его, — процедил Кохаку, покрывая ближайшего толстым слоем льда. Эти глупые и жадные людишки были не ровня ёкаю с его ледяной магией.
День закончился, и они вернулись в храм, веселые и довольные.
- А-а-а, как же сегодня было здорово, правда? - Томидзоку вынимал из рукавов кимоно многочисленную дребедень, что они накупили в городе, и раскладывал на полу: две вертушки (красную и желтую), шариковую ручку, блокнотик на спиральке (ками от нее приходил в неописуемый восторг, а лис на такую реакцию только хмыкал), жевательную резинку, десяток воздушных шариков, упаковку соломинок для питья, точилку для карандашей в форме самолетика и еще тьму всякой бесполезной чуши. — Нет, ты представляешь, бога воров хотели ограбить! — звонко рассмеялся ками. А спустя мгновение улыбнулся и лис. Теперь уже можно было смеяться.
А потом он расчесывал своему богу пшеничные локоны и укладывал спать, накрыв одеялом по самый нос, с облегчением отмечая, как хорошо, что день наконец закончился, а ничего ужасного не случилось. Ему почему-то казалось — или он просто отчаянно хотел на это надеяться, — что стоит наступить утру, и солнечный свет нового дня развеет его тревоги и опасения.
Проснулся лис ночью, резко и тяжело, словно предчувствуя недоброе. Его ками лежал на футонах, скрутившись калачиком и едва дышал.
- Дурной сон, мой ками? — спросил он, надеясь услышать привычно беззаботный голос бога.
- Да, Лис, — раздалось спустя несколько долгих секунд, легкое, светлое — и надрывный стук сердца в его груди успокоился, Кохаку облегченно выдохнул и расслабился, на всякий случай касаясь ладонью лба бога. Жара не было.
В ответ же лис услышал смех, такой же беззаботный, с нотками иронии и насмешки:
- Ты полагаешь, боги могут болеть как смертные?
- Я знаю, не могут. Но... дай я тебя осмотрю, — Кохаку серьезно смотрел на бога.
- Ой, Лис, да брось ты! — отмахнулся Томидзоку, — Просто сердце на мгновение кольнуло. Теперь-то все в порядке. Давай спать.
- Давай. Но сначала я тебя осмотрю, — и спорить бесполезно.
То ли это было звериное чутье, то ли совершенно закономерные тревоги после утреннего визита ёкай — совершенно не важно. Важно было другое: раздвинув на груди бога края ночной юкаты, лис обнаружил на светлой коже, там, где под грудиной бьется сердце, бледные очертания паука. Всего лишь пятно на коже, но...
- Мы едем к прорицателю, — безапелляционно сообщил Кохаку и тут же принялся собираться в дорогу. Не столько себя, сколько бога, которого надо было снова и очень быстро одеть в кимоно.
Через несколько часов он опустил ками у дверей маленького домика под корнями вековой сосны и постучал в темную крепкую дверь. Та тут же открылась, словно кицунэ с его богом уже ждали.
- Входи, Кохаку из клана Белых Лисов, — прорицатель поклонился гостям. Маленький ёкай, очень похожий на человека, в зеленом кимоно и плоской двурогой маске с нарисованным глазом по центру «лица».
Лис поклонился в ответ, впустил первым ками, который словно ушел в себя, и сам шагнул следом, притворяя дверь. Ему не пришлось рассказывать прорицателю, что произошло и зачем они здесь — тому было достаточно взять Томидзоку за руку, посмотреть в его бездонные ярко-бирюзовые глаза, чтобы озадаченно покачать головой.
- Присядьте, пожалуйста, — снова поклонился прорицатель, указывая на подушки возле очага, — мне надо выполнить ритуал. На твоем боге слишком сильное заклинание.
Кохаку подвел отстраненного бога к очагу с разбросанными вокруг подушками, и, подобрав ками полы кимоно, помог усесться. Сам опустился рядом.
Ёкай принес миски — одну пустую, одну с водой — и поставил те перед ками. Бережно взяв бледные руки бога, принялся поливать водой на его кисти, бормоча себе под нос только ему ведомые слова и делая в воздухе только ему ведомые знаки. Когда белая миска полностью опустела, прорицатель взял другую, полную, и сел с ней над очагом, пристально глядя единственным глазом маски в воду. А потом заговорил.
Нет, Кирихимэ не была демоном-ёкаем из клана Горных Пауков, хоть на первый взгляд именно так и выглядела. И даже прорицатель с трудом смог увидеть сквозь плотную вуаль тщательно сплетенного заклинания и рассмотреть душу мононокэ, что пряталась за ним. Он рассказал лису и его богу о том, кем когда-то давно была гостья, что просила у Томидзоку благодати, о произошедшем с ней горе, о желании отомстить и о том, что ей нужно: все силы бога, до последней капли, до последней травинки на его землях, до последнего его вздоха.
От этих слов у Кохаку, кажется, закружилась голова.
- Я убью ее, — с холодной уверенностью сказал он, зло щуря льдистые свои глаза. Она посмела посягнуть на самое святое, что у него было. На существо, которому он, лис, принадлежит безгранично, на существо, которое он бесконечно любит, на его бога. — Слышишь, Томидзоку-сама, я убью ее.
Но бог не слышал. Он словно пребывал в каком-то своем мире и, склонив голову, молча сидел куклой рядом с хранителем и маленьким ёкаем в одноглазой маске, совершенно безучастно игнорируя происходящее. Бледные ладони лежали на коленях, пустой взгляд смотрит в очаг.
- Томидзоку-сама? — встрепенулся Кохаку. — Ками?! — он схватил бога за плечи и встряхнул. Голова бога дернулась, плеснули пшеничные волосы.
Бог поднял голову, посмотрел на лиса взглядом, в котором растерянность постепенно сменялась негодованием. Ударил хранителя по руке, хлестко, больно, заставляя убрать ладонь с божественного плеча.
- Кто ты такой? — с холодным презрением спросил бог. — Где мой Кохаку?
Лис и прорицатель переглянулись.
- Он вышел, ками-сама, — нашелся с ответом маленький ёкай, — но скоро вернется. Верните бога в его земли — там ему будет легче, — шепнул он лису. — И чем быстрее, тем лучше.
- Но что мне делать, Таканоскэ-сан? — Кохаку ощущал, как в нем поднимается отчаяние. — Где мне искать эту мононокэ?
- Ты сам не справишься, Кохаку-доно. Она сильнее, намного сильнее тебя. Тебе нужен союзник.
Он нашел такого союзника в горной пещере за многие и многие ри от земель бога. Меч Небес, Тэн-но Цуруги, сильный аякаси, о котором рассказал ему отец-котэнгу. Впрочем, все аякаси очень сильны. Своего бога он оставил в храме на попечение ёкаев, что населяли его земли, под охраной сикигами, и пока лис жив и его магия поддерживает духов-в-бумаге, бог надежно защищен. Кохаку усмехнулся этим мыслям: он так уже думал однажды — но сейчас его бог умирает в собственном храме, в беспамятстве зовя по имени — нет, не своего хранителя, а мононокэ Кирихимэ. От этого было горько, нестерпимо горько, словно он больше не нужен богу. К сожалению, даже понимание того, что на ками наложено сильное заклятие, не делало эту горечь слабее. Наверное, так работает контракт — лис не знал, ему не с чем было сравнить. Единственное, что не давало впасть в странное, полубезумное отчаяние, это фраза, сказанная Томидзоку перед его, лиса, уходом: бог приказывал ему вернуться. Единственный приказ за все время службы у ками. И теперь у лиса не было выбора — нарушить приказ бога он не мог, а значит, он вернется. Убьет мононокэ и вернется к своему богу.
Меч Небес оказался высоким, очень высоким — даже выше чем кицунэ — аякаси со смуглой кожей и длинными белыми волосами, спадающими вдоль спины ниже поясницы. Кохаку было непривычно смотреть на кого бы то ни было снизу вверх, и он непроизвольно начал расти, чтобы сравняться с Тэн-но Цуруги. Но вдруг опомнился, спохватился и, уменьшившись до прежних размеров, поклонился и представился.
- Я пришел просить Вас о благосклонности и помощи, Меч Небес, чья слава идет впереди Вас.
Меч, у которого во время роста Кохаку приподнялись белые брови, хмыкнул да кивнул на пещеру.
- Заходи, расскажешь.
Пещера изнутри оказалась на удивление обжитой, с коврами, подушками для сидения, и странным не то столом, не то подставкой, покрытой многослойными шелками; с небольшим и давно не топленным очагом в каменном полу. Сев на подушку, Тэн-но Цуруги провел рукой над углями, и те заалели тепло, ласково. Он подбросил в очаг парочку поленьев и вскоре языки пламени принялись облизывать дно бронзового чайника. Присев рядом с очагом, Кохаку принялся рассказывать историю о своей службе у бога воров, плутовства и достатка, о своей вере и преданности, о любви к своему богу и смысле жизни, о том, как к ним наведалась ёкай из клана Цутигумо, а под этой искусно сотканной маской на самом деле пряталась одержимая жаждой мести мононокэ, и о том, что ему, лису, с ней в одиночку не справиться и потому он здесь, просит помощи у могущественного аякаси — лис поклонился Мечу в пол, обозначив просьбу. Пока Кохаку рассказывал, вода вскипела, чай заварился и теперь исходил белесым парком в глиняных чашках.
- Твой отец, ворон тэнгу, сказал тебе, чем может обернуться моя помощь? — спросил Меч, глядя на лиса поверх яноми. Затем подул на горячий напиток и отхлебнул.
Лис кивнул.
- Вы каждому назначаете свою цену.
- Не совсем так. Когда ты берешь меня в руки, я использую твои силы, только увеличиваю их многократно да изменяю так, чтобы ты мог одолеть противника. В качестве платы какая-то частичка тебя останется со мной. Даже я не знаю, что это будет, — он развел руками.
- Я согласен, — не раздумывая ответил Кохаку. — Какой бы ни была цена, если она касается только меня, она меня устраивает. Жизнь моего бога стоит больше, несравнимо больше.
- Тогда дай мне твою руку, хранитель.
Лис молча повиновался. Тэн-но Цуруги провел по ладони ногтем — словно ножом полоснул — и из узкой длинной раны полилась кровь. Со своей рукой Меч сделал то же самое, а затем прижал ладонь к ладони, рану к ране, кровь к крови. В ушах Кохаку зазвенело, голова закружилась, а мир поплыл. Как сквозь вату, он услышал голос аякаси: «Теперь — я твой меч, твоя сила и твоя победа. Ты — мой хозяин, мой источник и мой должник». И кицунэ потерял сознание. Когда же очнулся, в ладони его лежал короткий прямой меч, внешним видом более напоминающий китайский цзянь, а размерами — кинжал, в сине-золотых ножнах. С кистью из длинных белых волос на рукояти и бубенчиком на длинном кожаном шнуре.
***
Они встретили его над гладью озера, над прозрачными клубами тумана — пять тэнгу, что верой и правдой служили Кирихимэ. За спиной роща, а там, совсем далеко, пришедшие в запустение земли его бога, впереди — старый самурайский замок, в котором обосновалась мононокэ. А прямо перед ним — они.
Кохаку пустил вперед поток ледяного ветра, способного заморозить кровь в жилах и превратить ее в ярко-бирюзовые льдинки, так похожие на глаза его ками. Тэнгу кинулись вперед, обнажая мечи, встретили холод грудью и упали в озеро белыми полосками бумаги, из которой были созданы. Лис двинулся вперед. На другом берегу Кирихимэ скользнула пальцами в широкий рукав своего кимоно, достала еще несколько листов и, выплевывая слова заклинания, резко кинула те вперед. Перед Кохаку появились еще тэнгу. Уже не пять, а десять. Пусть сикигами и были созданы могучей мононокэ, но, как те незадачливые воры в городском тупичке, противостоять Кохаку они не могли. На смену павшим пришли новые — и так они появлялись и опадали бумагой под напором безжалостной стужи, пока лис не добрался до замка.
Он увидел ее у подножия башни, в бледно-лазоревом кимоно, как рассветное летнее небо. «Убью», — с холодной яростью подумал лис и обнажил клинок. Мгновение — и перед лисом была уже не одна, и даже не десять Кирихимэ — их было множество. И каждая из них занималась своим делом: кто-то расчесывал гребнем свои длинные волосы, кто-то смотрелся в серебряное зеркало, кто-то играл на флейте. Вдруг они все замерли и одновременно взглянули на лиса — и улыбнулись ему.
Тогда пришел еще больший холод, и снег, и ветер, и вьюга, и лис кружился в белом танце безумия, обрушивая меч на всех по очереди. Не было никакого значения, скольких, ведь впереди вечность, ограниченная лишь смертью. Его или ее. Кохаку поднимал и опускал Тэн-но Цуруги, а тот лишь проходил сквозь каждую Кирихимэ, как сквозь воздух. Иллюзии корчились, искривлялись, но тут же появлялись вновь. Чтобы в следующий момент кинуться на лиса, оскалившись звериной пастью. Когда они доставали его, он чувствовал свою боль и видел свою кровь. Но откуда-то знал, что и боль, и кровь — всего лишь такое же наваждение, как окружающие его образы мононокэ. Настоящей Кирихимэ среди них не было.
Из-за мельтешения несуществующего, лис чуть было не пропустил ее. Ощущение опасности, стремительно надвигающееся со спины. Вьюга сгустилась вокруг тонкой фигуры лиса, и вот уже одиннадцать его точных копий — и двенадцать силуэтов — кружатся, будто дервиши, сходясь и расходясь в стремительном танце. Вот они образовали круг, поставив опасность в центр, и ударили разом, единым слитным движением, чтобы тут же отскочить и сместиться на пару кицуне, а затем — повторить маневр.
Это все длилось какие-то мгновения. Мечи сошлись в центре, чтобы одиннадцать из них тут же рассыпались фонтанами снега и ледяных осколков. Вместе с копиями самого лиса. А сам он услышал рев и ощутил вспарывающую живот боль, когда рука мононокэ метнулась к нему. Но он не упал, если даже слабость и овладела им, — тело Кохаку стояло само по себе, словно оно уже ему не принадлежало. Само ушло в сторону от следующего выпада Кирихимэ, которая уже вовсе не походила на ту ёкай, что приходила в храм Томидзоку. Разве что кимоно было прежним. Рука лиса стала будто бы сильнее, а меч лежал в его ладони так привычно, как если бы Кохаку был опытным воином. Его тело знало, что надо делать, когда отступать и когда атаковать. Двигалось оно вслед за мечом.
Ощерившись острыми клыками, мононокэ раз за разом кидалась на лиса. А он раз за разом уворачивался, то удачно, то нет, и вновь атаковал, то промахиваясь, то доставая ее. Когда ее когти касались Кохаку, он всякий раз ощущал жгучую, режущую боль, но пальцы уверенно держали оружие. Когда меч доставал мононокэ, от ее рыка, казалось, он глох.
Последний удар был коротким и быстрым. Лис кинулся вперед, вонзая короткий клинок в живот Кирихимэ. А затем он весь словно потек, словно вся его сила от самых его ступней устремилась в меч. Тэн-но Цуруги засветился в его ладони, и тогда мононокэ закричала в последний раз — истошно и дико, — вцепляясь клыками в руку ёкая. И упала на землю хрупкой и удивительной красоты девушкой, со слишком бледной кожей и устало опущенными уголками губ.
В этот момент у себя в храме Томидзоку зашелся сильным, выворачивающим наизнанку кашлем. Перевернулся на бок, скрючился, встал на колени и выплюнул на пол огромного мертвого паука. Один из демонов, что собрались у постели их бога, ударил паука веером, превращая и без того мертвое тельце в бесформенное пятно.
- Кохаку! — вскинулся бледный бог и обвел собравшихся ёкаев взглядом. — Где Кохаку?!
- Выполняет свой долг, О-Ками-сама, — тихо ответил маленький демон в одноглазой и двурогой маске. — И надо полагать, он справился. Просто подождите немного, — в голосе прорицателя звучала едва заметная улыбка.
Бог испуганно посмотрел на ёкая. Упал без сил на постель и накрылся одеялом с головой. Сердце колотилось, как безумное. Кохаку, Кохаку, Кохаку, шептал он в прижатые к лицу ладони и изо всех сил тянулся к лису через нить контракта. Но хранитель был далеко, а бог — слишком слаб.
- Кохаку, вернись, — шептал бог, — это приказ!
Очнулся Кохаку в знакомой уже пещере с очагом по центру и странным ложе под шелками. Тэн-но Цуруги сидел рядом, попивая чай. Длинные его волосы теперь были не чистого белого цвета, как до этого, а угольно-черные. Какое-то время туманный и не вполне осознанный взгляд лиса блуждал по стенам и коврам, остановился на вкрученном в потолок крюке, на котором над очагом висел чайник. Тогда он вдохнул, ощущая, как застонали от боли живот и ребра, и перевернулся на бок. Несколько секунд, не мигая, он смотрел на Тэн-но Цуруги, а затем взял пальцами прядь своих длинных волос и поднес к глазам. Те были белыми, белоснежными.
- И это все? — изумленно спросил Кохаку, недоверчиво продолжая изучать локон.
- Ну, видимо, все, — отозвался Меч, отпивая чая. — Я не особо хороший лекарь. Перевязал да отваром поил. Ты еще попей, — кивком головы он указал на стоящую рядом с кицунэ чашку, — ослабит боль. Но все же тебе нужен врач, нормальный, хоть ты и ёкай.
- Спасибо. Спасибо за все. Но я пойду. У меня приказ вернуться. Хочу успеть, пока он не начал действовать и не погнал меня вперед, — улыбнулся кицунэ. Выполнять приказ бога — разве он думал когда-нибудь, что это может приносить столько счастья? Обернувшись лисом, теперь белым, он дополз до порога пещеры, повернулся к Мечу и, как мог, поклонился. Его ждал долгий и тяжелый путь домой.
Он узнал земли своего бога по запустению, которое творилось вокруг. Здесь не было той буйной осени, которую он помнил с предыдущих лет. Гингко, клены, осины не пытались переспорить друг друга в яркости красок, луга не алели ликорисом, не желтели мелкими полевыми цветочками, названия которых лису до сих пор было неизвестно; воздух не дрожал сентябрьскими паутинками, готовясь к холодам. Здесь было пусто и серо, трава пожухла, побледнела и скукожилась, стволы деревьев, бесстыже голые, казались безобразными, как нищие старухи, их руки еще тянулись к небу, кое-где сохранив одинокие свернувшиеся листья. Только мощные сосны, простоявшие не один десяток лет и корнями своими ушедшие глубоко-глубоко в землю, были достаточно сильны, чтобы медленно умирать, надеясь на спасение. Из-за темных облаков показалось солнце, залив запустение светом. И лису показалось, все не так безнадежно — надо только дождаться весны.
Он упал на сухую мягкую траву, под ветками куста, что еще хранил на себе убогие, скрючившиеся листочки. Он закрыл глаза, вдыхая аромат земель, которые теперь были его домом, и останутся навсегда, потому что его ками жив. Кохаку приоткрыл глаза и на одной из веток куста заметил молоденькие, бледно-зеленые почки — вопреки сентябрю и стоящей на пороге осени.
- Я вернулся, Ками! — прокричал лис — этому кусту и этой траве, пустой роще кленов впереди и соснам над головой. — Я вернулся...
Легкий нежный ветерок скользнул по белой шерсти, рассыпал подшерсток, нежно коснулся покрывшихся коркой ран.
- Вернулся, — зашептал в кронах сосен ветер. — Мой Лис вернулся...
Кохаку закрыл глаза и ткнулся мордой в траву. Ему надо было собраться с силами — до храма осталось совсем, совсем чуть-чуть.
жанр: джен
тэги: романтика, драма, фэнтези, мистика, психология, мифические существа
предупреждения: японская мифология, много японщины
рейтинг: G
размер: ~7800 слов
статус: завершен
бета: Mikku88
Звук флейты взмыл ввысь и замер, обрываясь на самой высоте в дрожащем утреннем воздухе. Туман стелился над озером, накрывая темную умиротворенную воду легкой полупрозрачной пеленой. Еще один звук фуэ — томящийся и протяжный — поплыл над водой, теряясь в тумане. А следом за ним потекла мелодия, полная дыхания музыканта, — тоскливая, печальная, мелодия-плач, мелодия-рассказ — о предательстве, о глупом сердце, что упорно продолжало любить, о том, как становятся мононокэ. Нечистой силой, злом во плоти, потому что сила злого духа живет в его сердце, изначально простом и человеческом, которое умеет смеяться, радоваться и любить, ценить и дорожить, печалиться и грустить, плакать и становиться сильнее. Сердце человека — это великая сила, способная творить чудеса и дарить счастье. Пока в него не приходит нестерпимая боль. Боль, идущая следом за тяжелыми чувствами, идущая рядом с завистью, ненавистью, жаждой мести, рядом с преданной любовью. Чем сильнее страдает человек или ёкай - тем сильнее будет мононокэ.
читать дальшеКирихимэ это знала.
Бледные пальцы скользили от отверстия к отверстию, губы мягко прижимались к мундштуку флейты, и нежные звуки лились в утреннем тумане. Робкий ветер, желая утешить, касался длинных черных волос, что спадали до самой земли, касался набеленной кожи щек, путался в шелке ее многослойного кимоно, нежно-голубого верхнего и бледно-розового, как утренний снег, самого нижнего. Ветер тек по траве в сторону озера, нырял в туман, скользил к камышам, чьи листья зелеными копьями стремились в рассветное небо, на западе еще хранящее черную тушь ночи.
Флейта надрывно всхлипнула.
Белая цапля сорвалась из прибрежных зарослей, оставляя после себя всплеск на воде. За спиной девушки беззвучно возник верный демон тэнгу, опустился на колени и склонился в низком поклоне.
- Кирихимэ-сама, тот хранитель скоро будет здесь.
- Я знаю, Ёсицунэ, — кивнула мононокэ, пряча фуэ в широкий рукав кимоно. — Приготовьтесь его встретить.
- Слушаюсь, госпожа, — и тэнгу исчез, удаляясь так же бесшумно, как и появился.
Она знала, скоро решится ее судьба. Нет, совсем не так она видела итог своего долгого пути. Двенадцать веков минуло, тысяча с лишним лет, в течение которых Кирихимэ неустанно шла к своей цели. Она помнила, как это — быть человеком. Эта память об утраченном причиняла ей острую, едкую боль, заставляя сжимать кулаки до такой степени, что ногти впивались в нежную кожу ладоней.
Она была одной из «низких» жен императора Камму. Любимой женой Хэйка, Его Величества. Она чаще других его жен делила с ним ложе, ей было дозволено находиться в его покоях, когда пожелает, было дозволено носить одежды бледно-зеленого цвета, такого нежного, как молодые листья бамбука в утренней росе.
- Сыграй мне, — говорил Хэйка, опускаясь на подушку для сидения.
И тогда она садилась рядом на колени и пятки — у нее была очень красивая сэйдза, аккуратная, со в меру прямой спиной и мягким наклоном головы, — вынимала из-за широкого пояса-оби флейту и начинала играть для своего господина. Звуки лились легкие, воздушные, они кружили вокруг императора, рассказывая о том, как она любит его, Хэйка, самого великого человека страны, который для нее был прежде всего мужчиной, простым смертным, а только лишь уже потом потомком богини Аматэрасу. Когда мелодия утихала и она отнимала флейту от губ, император всегда касался ладонью ее щеки, мягкой и нежной кожи, вопреки моде, которой следовала вся столица Хэйян-кё, не покрытой слоем белил. Камму, ее господин, нежно любимый, обожаемый и почитаемый, просил ее не наносить на лицо положенный при дворе макияж. Просил? Нет, каждое слово Хэйка — закон, но отчего-то в его устах в отношении ее этот закон звучал так мягко...
Кирихимэ невольно подняла руку и кончиками пальцев коснулась щеки, на которой, ей казалось, даже спустя тысячу лет еще ощущается тепло его ладони. Он снова возник перед ее глазами, как живой. Улыбающееся волевое лицо, чьи черты смягчались в ее присутствии, черные волосы, уверенные движения.
- Закрой сёдзи, Кирихимэ, — негромко говорит он, и от голоса этого внутри все словно бы вздрагивает, и становится так сладко оттого, что ее господин за всеми государственными делами нашел время и для нее. Она послушно поднимается, подходит к рамам из темного дерева, затянутым белой рисовой бумагой, и задвигает те, как было велено. Теперь они отделены от всего мира — а здесь, в этой огромной комнате, что огорожена с одной стороны сёдзи, а с другой — фусумами, у них свой. Мир, в который нет доступа более никому, который делят они пополам, мир, полный вдохов и выдохов, нежных и требовательных касаний, жара, капель пота на коже и звенящего, пронзительного чувства любви, что оглушает любовников, любящих друг друга людей. В такие моменты ей кажется, что пенные волны, синей тушью нарисованные на фусумах, бумажных перегородках, которые разделяют огромную залу на множество меньших, сейчас поднимутся вверх, а затем хлынут на нее подобно цунами, и ее сметет волной счастья. Она утонет в нем, захлебнется, и последнее, что останется в ее памяти, — ощущение сильного и горячего тела императора в ее объятиях.
Каково это было — любить императора? Легко, нежно, просто. Как самого обычного мужчину, как самого обычного человека. В конце концов, все мы люди.
Она закрыла глаза, обнимая воздух. Иногда, если она очень долго думает о нем, ей кажется, она снова ощущает его тепло в своих руках. Тогда ее сердце вздрагивает и на мгновение замирает в груди, чтобы потом снова долго болеть и ныть. Сердце, глупое сердце. Она ненавидит своего господина.
Она начала ненавидеть его не сразу. Сначала была растерянность, испуг, нежелание верить. Она думала, это все какое-то недоразумение, она верила, Хэйка, любимый, единственный в ее жизни мужчина, скоро приедет и заберет ее из этого бедного дома, продуваемого всеми ветрами, где-то в самой глуши Японии, куда сослала ее новоявленная Императрица, благородная и «высокая» жена императора. Но он не приехал. Не забрал. Он даже не знал, что она носит его ребенка. А если бы знал? Приехал бы? Она долго верила, хотела верить, что да. Она писала письма в столицу в глупой, как потом она поняла, надежде достучаться до любимого человека. Надежда ушла на исходе осени. Ее смыли косые холодные дожди, что лили с серого равнодушного неба, из низких свинцовых туч, нависших над сбросившими красные листья кленами, над темными полями, на которых редкими пятнами крови алели запоздалые ликорисы.
Вместе с небом и землей серело и умирало сердце Кирихимэ, вместе с бурями, что приходили в земли вокруг крошечной и нищей деревеньки, приходили бури в ее душу. Она не помнила, что делала в эти моменты, но селяне начали ее бояться. После одного из разов, когда боги снова отобрали у нее разум и погасили окружающий мир, она больше не носила под сердцем ребенка. Она не заметила, как тоска, обида и боль превратились в желание отомстить, а она сама — в мононокэ. Она сохранила свою красоту, которую так любил Хэйка, стройную грацию и текучесть движений, шелк ее одежд все так же струился по фигуре, хотя уже давно должен был превратиться в грязные тряпки. Время и тлен больше ее не касались — теперь у Кирихимэ была вечность, чтобы отомстить. Однако Хэйка был смертен — и надо было успеть в отведенный для него срок.
Она начала с деревушки, где жила. С людей, которые делились пищей с госпожой, что приехала из самой Хэйян-кё, пусть даже и в ссылку. Она забирала их жизни и силы, чтобы самой стать сильнее. А дальше были мелкие и слабые духи, ёкаи-демоны, и чем больше их умирало от ее руки, тем могущественнее становилась Кирихимэ. А ей надо было стать сильнее, чем придворные маги-оммёдзи, которые охраняют Его Величество от бесчисленного количества демонов, что желают сыну богини Аматэрасу зла, от тех, что могут служить недоброжелателям императора, выжидая удобного случая.
- Император Камму умер! Император Камму умер! — принесла однажды утром весть сойка, садясь на крышу давно обветшавшего дома. Рыжая птичка смотрела на мононокэ блестящими черными глазами, чуть склонив головку набок.
- Умер? — растерянно спросила Кирихимэ, почти физически чувствуя, как теряется смысл жизни.
- Умер, — чирикнула сойка. — Вчера на рассвете. А сегодня утром Аматэрасу-сама коснулась его своей благодатью, сделав Императора божеством.
Кирихимэ закусила губу. А затем вынула из-за оби черепаховый гребень и принялась расчесывать свои длинные черные волосы. И с каждым касанием гребня дрожащее сердце успокаивалось, а на смену растерянности и панике, что взметнулись в ней от слов сойки, приходило спокойное понимание: придется стараться еще сильнее. Теперь ей мало будет силы человеческих душ и мелких ёкаев — теперь ей нужны сильные жертвы. Зато в запасе у нее теперь вечность. Кирихимэ улыбнулась бледными губами, взглянула на темнеющую за деревушкой бамбуковую рощу и убрала гребень за пояс.
За минувшую тысячу лет она научилась многому. Узнала о сильных кланах ёкаев, живущих в горах и долинах, у моря и в самой глубине страны, о сильных аякаси-повелителях гор, озер, морей, ветров, о богах-ками, дающих силу и жизнь всему, что есть на земле. И она поняла, как отомстит. Кирихимэ училась магии, разной, магии людей и демонов, сплетая ту воедино, создавая новую, свою, с одной единственной целью — получить больше сил.
Первый ками, к которому она пришла, был слаб. У него даже не было хранителя, у этого бога речушки, что текла меж острых камней, покрытых густым мхом в тени разлапистых сосен. Он был стар и глуп, хотя боги не стареют, а божественная их мудрость славится в народных сказаниях. Он слушал ее флейту, он пил принесенное ею в дар сакэ, он принял ее дары. Наложить на него заклинание подчинения было проще простого, а потом забирать у бога силу. Бог ослаб, бог умер. Обмельчала и засохла речушка, оставив между камней под соснами немного ила, песка да иссохшие тела рыб. Кирихимэ стала заметно сильнее.
Второй бог оказался могущественнее. У него была своя земля: поля, несколько холмов с мелкими озерцами, скорее похожими на большие лужи, и роща красных кленов. Еще издалека ей казалось, что роща горит огнем и даже на мгновение ее душа дрогнула, когда она представила, как в утреннем прозрачном воздухе вместо алых кленов-свечей будут дрожать засохшие остовы. Но Кирихимэ справилась с собой.
Этот бог был еще и богом ремесла. Редкие-редкие верующие приходили в его обнищавший храм, чтобы вознести молитву да попросить ками благословить новый грандиозный труд. Этот бог держался долго, не желая подчиняться воле мононокэ, но в заклинание была вплетена магия горной ведьмы и клана Равнинных Лисиц, Лесных Пауков и оммёдо, и много чего еще. Много всего она собрала за тысячу лет, успев позабыть, какие и у кого умения взяла: у одних она училась слову, у других — делу, а третьих выпила до дна, впитав силу и знания. Этот бог сопротивлялся изо всех его божественных сил, но паук заклинания крепко обхватил сердце своими лапками, и в итоге ками подчинился, отдав Кирихимэ всю свою силу без остатка.
Третий бог... Хранитель третьего бога сейчас подходит к этим землям, чтобы убить ее. Кирихимэ сделала медленный вдох и поднялась на ноги, начиная ткать иллюзии.
Он напал на ее след, когда отзвенело-отзноило лето, вверяя землю, леса, поля и реки осени и сентябрю. Найти ее оказалось сложнее, чем узнать, кто она такая и зачем приходила в храм его бога. Но он сумел, и ему оставалось только лишь след этот не потерять, дойти по нему до самой цели и убить. Другого выхода у Кохаку из клана Белых Лисов, хранителя Томидзоку, попросту не было. Умрет или она, или его бог. Во втором случае весь смысл жизни лиса-кицунэ исчезнет, как исчезает зыбкий утренний туман под лучами солнца, как след на песке — под накатившей волной. При одной мысли о смерти его бога по спине Кохаку пробегала дрожь и человеческие черты на мгновение плыли, становясь смазанными, хищными, лисьими, а черные уши прижимались к голове. И хранитель не знал, чего он боится больше: потерять смысл жизни или исчезновения ками как явления, в глобальном, всеобъемлющем смысле. Если он не справится, если его богу суждено умереть, то в этом случае лис умрет первым. Кохаку невольно положил ладонь на рукоять короткого меча, заткнутого за пояс кимоно.
Он не был воином — он был актером и танцором, проведшим свою жизнь на сцене, покоряя сердца и тела в другом смысле, заставляя трепетать не от страха, но от восторга. Ему доводилось танцевать перед Белыми Лисами и Волками Горных Лесов, перед Сонными Енотами и Жемчужными Рассветными Журавлями, перед пауками, собаками, змеями, тэнгу, котэнгу и прочими демонами, что наведывались в клан Белых Лисов. Он даже танцевал перед людьми, спрятав хвост и лисьи уши, обернувшись человеком. Кохаку не думал, что настанет день, когда ему придется взяться за меч.
Она явилась в их храм — кицунэ и не понял, когда начал называть храм Томидзоку «их храмом» — весной, когда сакуры, что растут в храмовом саду, стояли в полном цвету. Их лепестки были везде: на мощенных колотым камнем аллейках, на траве, на цветочных клумбах, на каменных скамьях, они скользили по шелку кимоно, они путались в волосах, залетали в храм и оставались там. Пока ветер, повинуясь воле ками, не пробегался сквозняком по залам, вычищая каждый уголок, или пока Кохаку, хранитель бога, не брался за метлу и не выметал розовый снег за порог. Она явилась с пятью демонами тэнгу, четверо из которых несли ее паланкин, а пятый — дары богу. Она сразу вызвала в кицунэ неприязнь, хотя бы потому, что не вошла на территорию храма через ворота-тории, чтобы затем пройти по тропинке сквозь небольшую бамбуковую рощу и выйти ко двору храма, как требовал этикет. Она предпочла появиться со своими слугами сразу во дворе, не давая богу и его хранителю времени опомниться и приготовиться.
- Встреть их, Лис, — попросил ками, словно такой поступок чужаков не вызвал в нем ни капли недовольства. Впрочем, это же был Томидзоку, бог воров, плутовства и достатка, бог окрестных полей, лесов и рощ, бог текущей по его землям реки и заводи, чьи волны шептались с песком у подножия храма.
- Встречу, мой ками, — Кохаку склонился в поклоне в знак подчинения, — но сначала я заплету тебе волосы.
Томидзоку улыбнулся, тут же прикрывая губы широким рукавом цвета морской волны.
- Негоже заставлять гостью ждать, — но в тоне вопреки словам не было порицания. В божественном голосе была лукавая и чуть надменная улыбка, подведенные кармином ярко-бирюзовые глаза смеялись, глядя поверх рукава.
- Гостью? — удивился Кохаку, но тут же вспомнил, что ками знает все, что происходит на его землях. Даже где-то там, у самых окраин. Бог знает, где ветер гнет деревья к самой траве, знает, где идет дождь, где на упругих стеблях оседает роса, где птица вьет гнездо, где пчелы строят улей, он знает, что несут с собой воды его реки. И уж тем более он знает все, происходящее здесь, за стенами его храма.
- Ох Лис, — ками взмахнул рукой, отчего широкий шелковый рукав кимоно едва слышно зашелестел.
Томидзоку сел в сэйдза, чуть запрокидывая голову, чтобы Лису было удобней. А Кохаку устроился сзади, достал из-за пояса гребень и принялся расчесывать упругие пшеничные локоны бога. Прядь за прядью, начиная от самых кончиков, что доставали почти до лопаток, поднимаясь выше и выше и так, пока мягкий водопад волос не был полностью расчесан. А потом он сооружал прическу, закалывая волосы ками длинными заколками из полированного оникса.
- Готово, Томидзоку-сама, — хранитель отстранился от своего бога, — Теперь я пойду и выполню ваше приказание.
Когда Кохаку вышел из хондэна — помещения храма, предназначенного только для бога и его жрецов, — гостья при помощи тэнгу уже разложила дары на специальных столах и теперь сидела на скамье, любуясь вишней. Лис мельком глянул на дары. Были здесь и отрезы тончайшего шелка, и веера искусной работы, и расшитые серебром и золотом оби, и разнообразные ленты: узкие и широкие, блестящие и матовые, — и конечно же, бочонок сакэ и онигири на изысканном блюде.
Ёкай поднялась навстречу хранителю:
- Приветствую тебя, О-Кицунэ-сан, — поклонилась она лису, замерев у первой ступеньки. — Мое имя Кирихимэ. Я из клана Яма но Цутигумо, Горных Пауков. Пришла к О-Ками-сама молить его о милости. — Наконец, она завершила поклон и, закрываясь веером, подняла на лиса взгляд.
- Приветствую тебя, почтенная Кирихимэ-сан из клана Яма но Цутигумо, — церемониально ответил лис, также вынимая из рукава веер и прикрываясь им, ибо негоже актерам показывать лицо тем, кто сам не может решиться на откровенность. — Я — Кохаку из клана Белых Лисов, хранитель О-Ками-сама. Все, пришедшие в храм, могут просить бога о милости. Гонг там, — взмахом руки он указал на гонг.
- Благодарю тебя, О-Кохаку-сан, — гостья поклонилась и направилась к гонгу, что висел под отдельным навесом, тяжелому и бронзовому, покрытому тонким зеленоватым налетом патины — печатью времени.
Когда низкий вибрирующий звук разнесся по двору храма, Томидзоку, что до этого стоял у двери и наблюдал за гостьей, переступил порог хондэна и вышел к ней. Будь она человеком, он бы ограничился незримым присутствием — и то в случае с людьми все зависело от глубины веры; если люди не верили в ками, бог не откликался на их молитвы, — но Кирихимэ была не человеком, и не показаться ей было бы проявлением крайнего неуважения. Та, увидев ками, тут же склонилась в низком поклоне, касаясь лбом положенных на плиты храмового двора ладоней.
- Приветствую тебя, О-Ками-сама, — и трижды поклонилась.
- Приветствую тебя, Кирихимэ из клана Яма но Цутигумо, — он принялся спускаться по ступеням. — Да постигнут твой клан благополучие и достаток.
- Благодарю, О-Ками-сама, — когда бог ступил на землю, гостья поднялась с колен.
Лис спустился за богом и теперь неотступной тенью следовал за тем. Он напрягал все свои пять чувств, потому что шестое шептало ему об опасности. Но какой и откуда, лис понять не мог. Было ясно одно — опасность исходит от Кирихимэ из клана Яма но Цутигумо, но «как?» и «зачем?» оставалось загадкой. Он будет следить за каждым ее движением, шагом и вздохом, будет следить за ее слугами, и если ему только покажется, что кто-то из них желает ками зла, он уничтожит их. Заморозит их, покроет слоем векового льда, до костей проберет студеными ветрами, но сбережет своего бога.
А красавица меж тем продолжила, убирая веер:
- О-Ками-сама так великодушен, — очень почтительно, с четко слышим пиететом в густом красивом голосе. — Смею ли я в качестве благодарности предложить О-Ками-сама отведать даров? — поклон. — Мой клан прислал Вам сакэ, которое сделано лучшими нашими мастерами. Скромно надеюсь, оно понравится О-Ками-сама.
Ками взглянул на него: традиции гостеприимства не велят отказываться.
- С радостью, — его бог с улыбкой обернулся к гостье и направился к каменной скамье под сакурами. — Принеси столик и дзабутоны, — шепнул ему ками.
- Слушаюсь, — ему только и оставалось, что поклониться и отправиться в хондэн выполнять поручение бога. Но уже через несколько секунд он снова был рядом с Томидзоку, ставя под сакурами столик и раскладывая подушки для сидения.
- Прошу, присаживайтесь, — поклон своему хозяину, затем гостье, а сам не прекращает присматриваться, принюхиваться и прислушиваться, чтобы понять, словить то чувство смутной тревоги, которое подрагивает в грудной клетке. Присел рядом с богом, готовый прислуживать. Глянув на ёкай краем глаза, он вдруг понял, в чем дело, поймал это смутное, ускользающее ощущение, посмотрев на нее не глаза-в-глаза, а боковым зрением: она была двойственной, эта Кирихимэ из клана Горных Пауков. Вот она перед ним — демон, ёкай в человеческом обличье, — и тут же словно перед глазами появляется вуаль и все уже не настолько очевидно. Но понять, в чем же дело, Кохаку не мог.
Если бы, если бы только он тогда знал хоть десятую, хоть сотую долю того, что знает сейчас! Он сжал зубы, и когти руки, что все это время лежала на рукояти меча, впились в ладонь. Даже несмотря на неведение, он пытался уберечь ками. Вместо поднесенного гостьей сакэ умудрился налить в чарку ему своего, того, что издревле варят в его клане, вместо принесенных Кирихимэ угощений он какими-то только богам ведомыми способами сумел подсунуть Томидзоку рисовые шарики, которые сам для него сготовил этим утром, потому что он боялся. Лис уже тогда всем своим нутром опасался, что с ками может что-то произойти, но без прочной уверенности выказывать гостье недоверие он не имел права. О, если бы ему хватило смелости нарушить тогда законы гостеприимства, сейчас его ками не лежал бы в хондэне бледной тенью, похудевший, с темными кругами под глазами, с пауком в груди, что оплел лапками божественное сердце, которое с каждым днем бьется все медленнее.
Она была уже рядом, за озером, по которому стелется предрассветный туман. Он слышал звуки ее флейты, тихие и печальные, словно они собрали в себе грусть всего мира, такие же, как в тот раз, когда она играла для ками в саду. Кохаку чуял ее — там, по ту сторону водной глади, за камышами, в которых гнездятся цапли. Там, совсем рядом, стоит только один раз «мигнуть» — исчезнуть здесь и появиться рядом с ней. Но к нему уже шли тэнгу — это он тоже чуял, и их надо было убить и не оставлять врагов за спиной. Тэнгу — очень сильные демоны, и магия их, если не быть осторожным, может убить даже его. Кицунэ, как никто другой, знал это.
- Лис, а Лис, — как-то позвал его ками, подсаживаясь рядом, — скажи, почему ты из клана Белых Лисов, но черный?
Кохаку улыбнулся такому вопросу. Томидзоку — бог, он знает все, что происходит на его землях, он с легкостью может знать все, происходящее у хранителя в душе и в голове. Но его ками — странный ками, он слишком уважает своего хранителя, чтобы лезть к нему в душу и в мысли. Он предпочитает спросить.
- Только моя мать из Белых Лисов. А мой отец — котэнгу, тэнгу-ворон. Наверное, черный окрас у меня от него, — задумчиво ответил он, вспоминая.
Он никогда не думал, что будет кому-то служить. Скажи ему кто, он станет хранителем бога, Кохаку бы только рассмеялся в ответ. Он, сильный, очень сильный ёкай, свободный и независимый, живущий отдельно от своего клана, знающий себе цену, — и быть хранителем? Это было просто смешно. Тогда. А сейчас он жизни не представлял без своего бога.
В день первой их встречи Томидзоку сказал:
- Я хочу, чтобы ты был моим хранителем, — и смотрел на лиса дерзким взглядом, полным неизъяснимой божественной уверенности. Кохаку воспринял это как вызов.
- Сделай меня своим хранителем, — усмехнулся он тогда, предлагая ками сыграть в игру, в которой самоуверенный бог должен будет завоевывать расположение демона.
- Хранителями становятся только по своей, доброй воле, — улыбнулся ками и защелкнул веер перед носом у Кохаку. — Ты или хочешь быть моим хранителем или не хочешь, — пожал он плечами. Лис тогда так и не понял, это был отказ от игры или просто разъяснение порядка вещей.
Лис ушел. А через год вернулся. Этот год пролетел для него стрелою, выпущенной из тугого-тугого лука. Он провел его у Белых Лисов, только успевая танцевать для родственников — с мечами, веерами, лентами, в светлом кимоно, в темном, в золотистом. В танцах он рассказывал разные истории: о любви и преданности, о битвах и сражениях, о чести и доблести. И лишь изредка за этот год вспоминал о дерзком и самоуверенном боге, который остался там, в своих землях, среди вишен и деревьев гингко; чей храм стоит у тихой заводи, в которой плещутся карпы-кои, а ночью на ее поверхности мелкой зыбью идет бледная низкая луна. Вспоминал и чувствовал, как веселье бесконечного праздника, что денно и нощно шумел у Белых Лисов, отступает в стороны, буквально на несколько сун, и в этот узкий просвет заглядывала тихая-тиха тоска, которая отчего-то появлялась при мыслях о далеком боге, выглядящим совсем-совсем юным, даже после сотен и сотен прожитых лет. Когда шум праздника отступал, лис слышал шелест божественного кимоно, и стук деревянных гэта по плитам садовых дорожек, и смех ками, который он путал со звуком ветра в кронах деревьев.
Выйдя за ворота поместья Белых Лисов, Кохаку «мигнул» и спустя несколько часов уже стоял у границ земель Томидзоку. «Мигнул» еще раз и появился во дворе храма. Он нашел ками сидящим на скамье под цветущими сакурами, спиной к кицунэ. Бог вытянул руку и ловил в ладонь бледно-розовые лепестки.
- Ты вернулся, Лис, — услышал он и не был уверен, голос ли это бога или всплески воды в заводи за храмом.
- Как ты узнал, что я здесь? — удивился Кохаку, не издавший ни звука с момента появления.
- Я же бог, — насмешливо ответил ками и обернулся.
То же юное лицо, тот же кармин вокруг глаз и по спинке носа, те же пшеничные локоны, что выбиваются из-под косынки, завязанной назад.
- Ты вернулся, Лис, — улыбнулся ками уверенной улыбкой, от которой у Кохаку тотчас появилось желание сделать все вопреки. Вопреки принятому уже давно решению, в один из моментов, когда воспоминания о Томидзоку оттеснили праздник за грань восприятия. — Вернулся, чтобы стать моим хранителем.
Спорить с богом бесполезно. Можно отрицать, увиливать и избегать, но сути это не изменит: он вернулся сюда, чтобы стать хранителем этого бога. Ками знает все.
- Да, — ответил Кохаку.
Контракт разлился по телу непостижимой легкостью, готовностью бежать на край света по первому слову бога и пушистой, любовной нежностью где-то между грудиной и лопатками. Это было странное, ни с чем не сравнимое, совершенно новое и непривычное ощущение — полной принадлежности другому существу. Теперь слово ками для него стало неоспоримым законом, приказы Томидзоку не обсуждались, не обговаривались — они исполнялись. Позже Кохаку поймет, что его бог не любит приказывать. Томидзоку признавал служение по доброй воле — и этого он ждал от своего хранителя. Много позже Кохаку узнает, чем контракт является для бога, что тот испытал в момент его заключения.
Ощущения, словно на мгновение перестаешь быть богом, быть собой, становишься другим существом. Становишься тем, с кем заключаешь контакт, своим же хранителем. Это ты сам становишься своим безграничным слугой и одновременно безотказным господином. Краткий миг, на который в сознании ками переворачивается весь мир, после которого в его жизни — бесконечно бесконечной — появляется существо, что будет до последней капли крови, до последнего вздоха служить ему, и даже если придется убивать ради бога — тоже будет; а он — он будет беречь его, как самое себя, потому что он бог, и он — в каждой травинке, в капле дождя, в звоне ручьев — и теперь в своем хранителе.
Слишком поздно Кохаку понял, что это не он защищал бога, а бог защищал его. Все время, что он был рядом с Томидозку, он пекся о нем, заботился, выполнял божественные капризы всех сортов. Он расчесывал и заплетал волосы бога в прически — ему пришлось этому научиться, — он раздевал бога перед сном и одевал утром, заворачивая хрупкую его фигуру в несколько слоев кимоно, он готовил для него суши и горячее, острое и сладости — и этому тоже пришлось учиться. И все только потому, что так желал его бог. Не приказывал, не заставлял — просто желал. И Кохаку выполнял эти пожелания с каким-то абсолютным счастьем. Служить своему богу приносило ему радость и ощущение полноценной жизни. И совсем не важно, что богам не надо расчесывать и заплетать волосы, их не надо одевать, им даже не надо есть — для всего есть божественная воля, которой подчиняется бытие, а для существования богам нужна вера людей. Пока есть вера, боги всесильны. Почти.
Сила бога отличается от силы демона. Она иная, в принципе.
- Хочешь, я покажу тебе, что значит быть богом? — как-то ни с того, ни с сего спросил Томидзоку, лежа на футоне и глядя в потолок хондэна сквозь непроглядную ночью тьму.
- Покажи, — ответил лис, внутренне готовясь к чему-то неприятному. Он чуть приподнялся на своей постели и всмотрелся в лицо бога.
Ками протянул руку и коснулся Кохаку. И лис... упал в окружающий мир. Он больше не лежал внутри храма, над крышей которого раскинулось бескрайнее звездное небо, шумели кронами деревья и одуряюще пахли августовские травы. Теперь он сам был деревьями и травами, он, раскинувшись, лежал под небом и смотрел тысячами глаз на миллионы далеких звезд, на его стеблях собирались капли росы, в его ветвях спали птицы, в дуплах — белки, а среди корней — мыши-полевки, его листья качались в ласковом ночном ветре; это он бежал стремительным потоком меж двух берегов, это в его воде сонно плавали красные кои; это он встревожено вскинул голову и расправил крылья, это он, взмахнув хвостом, ушел под воду. Он видел маленький храм бога воров, плутовства и достатка, стоящий на берегу тихой заводи, и знал, что там, внутри этого храма лежит он и его бог. Время перестало что-то значить, когда Кохаку распался на миллионы отдельных сущностей, связанных между собой в одно целое богом, волей бога и жизнью бога. Его бога. И он сам, кицунэ из клана Белых Лисов, был частью этого целого, и сквозь него текла сила бога, оберегая и защищая.
Все это прекратилось в один короткий момент, когда Томидзоку отнял от него чуть прохладную ладонь, оставляя лиса вновь и вновь переживать пережитое, осознавать, обдумывать и ощущать, как это — быть богом.
- Хочу еще, — сказал он, испытывая потребность вернуть это чувство всеобъемлющей и бесконечной божественной любви, которая поддерживает жизнь на его землях. Потому что ни один бог не сможет питать жизнь, если не будет любить.
Правда, любовь эта бывает разная. Кто-то любит эгоистично и требовательно, кто-то — нуждаясь в любви взамен, а Томидзоку любил беззаветно и искренне. Он хороший бог, самый лучший. И он, его хранитель, должен, должен(!) его спасти.
- Нельзя, — ответил бог на его требование, и Кохаку слышал в голосе ками чуть надменную улыбку. — У каждого из нас своя роль. Я — ками, ты — хранитель. Если ты будешь богом, кто будет меня защищать?
Да, защищать! В отличие от демонов, боги не могут защитить себя. Они могут раствориться в природе, к которой принадлежат, они могут приказать птицам, зверям и растениям сражаться за них, они могут поднять на воде страшные волны или ударить молнией. Но если бог попался, как сейчас Томидзоку, он уже не в силах постоять за себя. Для этого богам нужны хранители — чтобы хранить. А он, глупый лис, проморгал, проворонил, пропустил! Кохаку сжал зубы до того, что заболели челюсти.
Когда ёкай из клана Яма но Цутигумо ушла, у лиса в сердце еще долго было неспокойно, осталась в нем червоточинка, что не давала свободно вздохнуть и заставляла приглядываться, присматриваться и прислушиваться к своему богу в опасении заметить в его поведении странности. Он вынул из рукава полоски бумаги, создал охранников-сикигами и расставил тех возле храма. Но все было по-прежнему, спокойно и тихо, а потом Томидзоку заставил своего хранителя отвести его в лежащий неподалеку городок. На самом деле, часов с десять на машине, но что такое подобное расстояние для демона, который умеет «мерцать»? Кохаку взял бога на руки возле храма, «мигнул» и появился с ним уже в городе. Зайдя в закоулок, где от людей не было ни слуху, ни духу, они приняли обычный человеческий вид и, став видимыми, вышли к людям.
Оказалось, вдали от своих земель и на большом расстоянии от хранителя бог становится беспомощным — это Кохаку узнал, когда ками оттерло прочь толпой, выходящей из кинотеатра. Он заметил исчезновение бога, только когда повернул голову и не обнаружил того рядом с собой. Сказать, что в первое мгновение хранитель пережил приступ паники, ничего не сказать. Козни Кирихимэ?! Но во второе он уже взял себя в руки, сотворил из листов бумаги сикигами-ищеек и нашел Томидзоку, которого из-за яркого богатого наряда — без сил своего хранителя бог не только не мог стать невидимым, но и не мог изменить внешний вид до нормального человеческого — приперла к стене шайка воров и требовала денег.
От подобного лис озверел. По-своему, очень спокойно, до звона в окружающем его воздухе. Температура в тупичке, куда малолетки затянули Томидзоку, упала градусов на пятьдесят, и вместо теплого апрельского ветерка по земле потекла поземка, вослед за которой пришла вьюга с полярными холодами.
- Лис! — прохрипел испуганный ками, которого один из молодчиков за горло прижимал к стене.
- Отпустить его, — процедил Кохаку, покрывая ближайшего толстым слоем льда. Эти глупые и жадные людишки были не ровня ёкаю с его ледяной магией.
День закончился, и они вернулись в храм, веселые и довольные.
- А-а-а, как же сегодня было здорово, правда? - Томидзоку вынимал из рукавов кимоно многочисленную дребедень, что они накупили в городе, и раскладывал на полу: две вертушки (красную и желтую), шариковую ручку, блокнотик на спиральке (ками от нее приходил в неописуемый восторг, а лис на такую реакцию только хмыкал), жевательную резинку, десяток воздушных шариков, упаковку соломинок для питья, точилку для карандашей в форме самолетика и еще тьму всякой бесполезной чуши. — Нет, ты представляешь, бога воров хотели ограбить! — звонко рассмеялся ками. А спустя мгновение улыбнулся и лис. Теперь уже можно было смеяться.
А потом он расчесывал своему богу пшеничные локоны и укладывал спать, накрыв одеялом по самый нос, с облегчением отмечая, как хорошо, что день наконец закончился, а ничего ужасного не случилось. Ему почему-то казалось — или он просто отчаянно хотел на это надеяться, — что стоит наступить утру, и солнечный свет нового дня развеет его тревоги и опасения.
Проснулся лис ночью, резко и тяжело, словно предчувствуя недоброе. Его ками лежал на футонах, скрутившись калачиком и едва дышал.
- Дурной сон, мой ками? — спросил он, надеясь услышать привычно беззаботный голос бога.
- Да, Лис, — раздалось спустя несколько долгих секунд, легкое, светлое — и надрывный стук сердца в его груди успокоился, Кохаку облегченно выдохнул и расслабился, на всякий случай касаясь ладонью лба бога. Жара не было.
В ответ же лис услышал смех, такой же беззаботный, с нотками иронии и насмешки:
- Ты полагаешь, боги могут болеть как смертные?
- Я знаю, не могут. Но... дай я тебя осмотрю, — Кохаку серьезно смотрел на бога.
- Ой, Лис, да брось ты! — отмахнулся Томидзоку, — Просто сердце на мгновение кольнуло. Теперь-то все в порядке. Давай спать.
- Давай. Но сначала я тебя осмотрю, — и спорить бесполезно.
То ли это было звериное чутье, то ли совершенно закономерные тревоги после утреннего визита ёкай — совершенно не важно. Важно было другое: раздвинув на груди бога края ночной юкаты, лис обнаружил на светлой коже, там, где под грудиной бьется сердце, бледные очертания паука. Всего лишь пятно на коже, но...
- Мы едем к прорицателю, — безапелляционно сообщил Кохаку и тут же принялся собираться в дорогу. Не столько себя, сколько бога, которого надо было снова и очень быстро одеть в кимоно.
Через несколько часов он опустил ками у дверей маленького домика под корнями вековой сосны и постучал в темную крепкую дверь. Та тут же открылась, словно кицунэ с его богом уже ждали.
- Входи, Кохаку из клана Белых Лисов, — прорицатель поклонился гостям. Маленький ёкай, очень похожий на человека, в зеленом кимоно и плоской двурогой маске с нарисованным глазом по центру «лица».
Лис поклонился в ответ, впустил первым ками, который словно ушел в себя, и сам шагнул следом, притворяя дверь. Ему не пришлось рассказывать прорицателю, что произошло и зачем они здесь — тому было достаточно взять Томидзоку за руку, посмотреть в его бездонные ярко-бирюзовые глаза, чтобы озадаченно покачать головой.
- Присядьте, пожалуйста, — снова поклонился прорицатель, указывая на подушки возле очага, — мне надо выполнить ритуал. На твоем боге слишком сильное заклинание.
Кохаку подвел отстраненного бога к очагу с разбросанными вокруг подушками, и, подобрав ками полы кимоно, помог усесться. Сам опустился рядом.
Ёкай принес миски — одну пустую, одну с водой — и поставил те перед ками. Бережно взяв бледные руки бога, принялся поливать водой на его кисти, бормоча себе под нос только ему ведомые слова и делая в воздухе только ему ведомые знаки. Когда белая миска полностью опустела, прорицатель взял другую, полную, и сел с ней над очагом, пристально глядя единственным глазом маски в воду. А потом заговорил.
Нет, Кирихимэ не была демоном-ёкаем из клана Горных Пауков, хоть на первый взгляд именно так и выглядела. И даже прорицатель с трудом смог увидеть сквозь плотную вуаль тщательно сплетенного заклинания и рассмотреть душу мононокэ, что пряталась за ним. Он рассказал лису и его богу о том, кем когда-то давно была гостья, что просила у Томидзоку благодати, о произошедшем с ней горе, о желании отомстить и о том, что ей нужно: все силы бога, до последней капли, до последней травинки на его землях, до последнего его вздоха.
От этих слов у Кохаку, кажется, закружилась голова.
- Я убью ее, — с холодной уверенностью сказал он, зло щуря льдистые свои глаза. Она посмела посягнуть на самое святое, что у него было. На существо, которому он, лис, принадлежит безгранично, на существо, которое он бесконечно любит, на его бога. — Слышишь, Томидзоку-сама, я убью ее.
Но бог не слышал. Он словно пребывал в каком-то своем мире и, склонив голову, молча сидел куклой рядом с хранителем и маленьким ёкаем в одноглазой маске, совершенно безучастно игнорируя происходящее. Бледные ладони лежали на коленях, пустой взгляд смотрит в очаг.
- Томидзоку-сама? — встрепенулся Кохаку. — Ками?! — он схватил бога за плечи и встряхнул. Голова бога дернулась, плеснули пшеничные волосы.
Бог поднял голову, посмотрел на лиса взглядом, в котором растерянность постепенно сменялась негодованием. Ударил хранителя по руке, хлестко, больно, заставляя убрать ладонь с божественного плеча.
- Кто ты такой? — с холодным презрением спросил бог. — Где мой Кохаку?
Лис и прорицатель переглянулись.
- Он вышел, ками-сама, — нашелся с ответом маленький ёкай, — но скоро вернется. Верните бога в его земли — там ему будет легче, — шепнул он лису. — И чем быстрее, тем лучше.
- Но что мне делать, Таканоскэ-сан? — Кохаку ощущал, как в нем поднимается отчаяние. — Где мне искать эту мононокэ?
- Ты сам не справишься, Кохаку-доно. Она сильнее, намного сильнее тебя. Тебе нужен союзник.
Он нашел такого союзника в горной пещере за многие и многие ри от земель бога. Меч Небес, Тэн-но Цуруги, сильный аякаси, о котором рассказал ему отец-котэнгу. Впрочем, все аякаси очень сильны. Своего бога он оставил в храме на попечение ёкаев, что населяли его земли, под охраной сикигами, и пока лис жив и его магия поддерживает духов-в-бумаге, бог надежно защищен. Кохаку усмехнулся этим мыслям: он так уже думал однажды — но сейчас его бог умирает в собственном храме, в беспамятстве зовя по имени — нет, не своего хранителя, а мононокэ Кирихимэ. От этого было горько, нестерпимо горько, словно он больше не нужен богу. К сожалению, даже понимание того, что на ками наложено сильное заклятие, не делало эту горечь слабее. Наверное, так работает контракт — лис не знал, ему не с чем было сравнить. Единственное, что не давало впасть в странное, полубезумное отчаяние, это фраза, сказанная Томидзоку перед его, лиса, уходом: бог приказывал ему вернуться. Единственный приказ за все время службы у ками. И теперь у лиса не было выбора — нарушить приказ бога он не мог, а значит, он вернется. Убьет мононокэ и вернется к своему богу.
Меч Небес оказался высоким, очень высоким — даже выше чем кицунэ — аякаси со смуглой кожей и длинными белыми волосами, спадающими вдоль спины ниже поясницы. Кохаку было непривычно смотреть на кого бы то ни было снизу вверх, и он непроизвольно начал расти, чтобы сравняться с Тэн-но Цуруги. Но вдруг опомнился, спохватился и, уменьшившись до прежних размеров, поклонился и представился.
- Я пришел просить Вас о благосклонности и помощи, Меч Небес, чья слава идет впереди Вас.
Меч, у которого во время роста Кохаку приподнялись белые брови, хмыкнул да кивнул на пещеру.
- Заходи, расскажешь.
Пещера изнутри оказалась на удивление обжитой, с коврами, подушками для сидения, и странным не то столом, не то подставкой, покрытой многослойными шелками; с небольшим и давно не топленным очагом в каменном полу. Сев на подушку, Тэн-но Цуруги провел рукой над углями, и те заалели тепло, ласково. Он подбросил в очаг парочку поленьев и вскоре языки пламени принялись облизывать дно бронзового чайника. Присев рядом с очагом, Кохаку принялся рассказывать историю о своей службе у бога воров, плутовства и достатка, о своей вере и преданности, о любви к своему богу и смысле жизни, о том, как к ним наведалась ёкай из клана Цутигумо, а под этой искусно сотканной маской на самом деле пряталась одержимая жаждой мести мононокэ, и о том, что ему, лису, с ней в одиночку не справиться и потому он здесь, просит помощи у могущественного аякаси — лис поклонился Мечу в пол, обозначив просьбу. Пока Кохаку рассказывал, вода вскипела, чай заварился и теперь исходил белесым парком в глиняных чашках.
- Твой отец, ворон тэнгу, сказал тебе, чем может обернуться моя помощь? — спросил Меч, глядя на лиса поверх яноми. Затем подул на горячий напиток и отхлебнул.
Лис кивнул.
- Вы каждому назначаете свою цену.
- Не совсем так. Когда ты берешь меня в руки, я использую твои силы, только увеличиваю их многократно да изменяю так, чтобы ты мог одолеть противника. В качестве платы какая-то частичка тебя останется со мной. Даже я не знаю, что это будет, — он развел руками.
- Я согласен, — не раздумывая ответил Кохаку. — Какой бы ни была цена, если она касается только меня, она меня устраивает. Жизнь моего бога стоит больше, несравнимо больше.
- Тогда дай мне твою руку, хранитель.
Лис молча повиновался. Тэн-но Цуруги провел по ладони ногтем — словно ножом полоснул — и из узкой длинной раны полилась кровь. Со своей рукой Меч сделал то же самое, а затем прижал ладонь к ладони, рану к ране, кровь к крови. В ушах Кохаку зазвенело, голова закружилась, а мир поплыл. Как сквозь вату, он услышал голос аякаси: «Теперь — я твой меч, твоя сила и твоя победа. Ты — мой хозяин, мой источник и мой должник». И кицунэ потерял сознание. Когда же очнулся, в ладони его лежал короткий прямой меч, внешним видом более напоминающий китайский цзянь, а размерами — кинжал, в сине-золотых ножнах. С кистью из длинных белых волос на рукояти и бубенчиком на длинном кожаном шнуре.
Они встретили его над гладью озера, над прозрачными клубами тумана — пять тэнгу, что верой и правдой служили Кирихимэ. За спиной роща, а там, совсем далеко, пришедшие в запустение земли его бога, впереди — старый самурайский замок, в котором обосновалась мононокэ. А прямо перед ним — они.
Кохаку пустил вперед поток ледяного ветра, способного заморозить кровь в жилах и превратить ее в ярко-бирюзовые льдинки, так похожие на глаза его ками. Тэнгу кинулись вперед, обнажая мечи, встретили холод грудью и упали в озеро белыми полосками бумаги, из которой были созданы. Лис двинулся вперед. На другом берегу Кирихимэ скользнула пальцами в широкий рукав своего кимоно, достала еще несколько листов и, выплевывая слова заклинания, резко кинула те вперед. Перед Кохаку появились еще тэнгу. Уже не пять, а десять. Пусть сикигами и были созданы могучей мононокэ, но, как те незадачливые воры в городском тупичке, противостоять Кохаку они не могли. На смену павшим пришли новые — и так они появлялись и опадали бумагой под напором безжалостной стужи, пока лис не добрался до замка.
Он увидел ее у подножия башни, в бледно-лазоревом кимоно, как рассветное летнее небо. «Убью», — с холодной яростью подумал лис и обнажил клинок. Мгновение — и перед лисом была уже не одна, и даже не десять Кирихимэ — их было множество. И каждая из них занималась своим делом: кто-то расчесывал гребнем свои длинные волосы, кто-то смотрелся в серебряное зеркало, кто-то играл на флейте. Вдруг они все замерли и одновременно взглянули на лиса — и улыбнулись ему.
Тогда пришел еще больший холод, и снег, и ветер, и вьюга, и лис кружился в белом танце безумия, обрушивая меч на всех по очереди. Не было никакого значения, скольких, ведь впереди вечность, ограниченная лишь смертью. Его или ее. Кохаку поднимал и опускал Тэн-но Цуруги, а тот лишь проходил сквозь каждую Кирихимэ, как сквозь воздух. Иллюзии корчились, искривлялись, но тут же появлялись вновь. Чтобы в следующий момент кинуться на лиса, оскалившись звериной пастью. Когда они доставали его, он чувствовал свою боль и видел свою кровь. Но откуда-то знал, что и боль, и кровь — всего лишь такое же наваждение, как окружающие его образы мононокэ. Настоящей Кирихимэ среди них не было.
Из-за мельтешения несуществующего, лис чуть было не пропустил ее. Ощущение опасности, стремительно надвигающееся со спины. Вьюга сгустилась вокруг тонкой фигуры лиса, и вот уже одиннадцать его точных копий — и двенадцать силуэтов — кружатся, будто дервиши, сходясь и расходясь в стремительном танце. Вот они образовали круг, поставив опасность в центр, и ударили разом, единым слитным движением, чтобы тут же отскочить и сместиться на пару кицуне, а затем — повторить маневр.
Это все длилось какие-то мгновения. Мечи сошлись в центре, чтобы одиннадцать из них тут же рассыпались фонтанами снега и ледяных осколков. Вместе с копиями самого лиса. А сам он услышал рев и ощутил вспарывающую живот боль, когда рука мононокэ метнулась к нему. Но он не упал, если даже слабость и овладела им, — тело Кохаку стояло само по себе, словно оно уже ему не принадлежало. Само ушло в сторону от следующего выпада Кирихимэ, которая уже вовсе не походила на ту ёкай, что приходила в храм Томидзоку. Разве что кимоно было прежним. Рука лиса стала будто бы сильнее, а меч лежал в его ладони так привычно, как если бы Кохаку был опытным воином. Его тело знало, что надо делать, когда отступать и когда атаковать. Двигалось оно вслед за мечом.
Ощерившись острыми клыками, мононокэ раз за разом кидалась на лиса. А он раз за разом уворачивался, то удачно, то нет, и вновь атаковал, то промахиваясь, то доставая ее. Когда ее когти касались Кохаку, он всякий раз ощущал жгучую, режущую боль, но пальцы уверенно держали оружие. Когда меч доставал мононокэ, от ее рыка, казалось, он глох.
Последний удар был коротким и быстрым. Лис кинулся вперед, вонзая короткий клинок в живот Кирихимэ. А затем он весь словно потек, словно вся его сила от самых его ступней устремилась в меч. Тэн-но Цуруги засветился в его ладони, и тогда мононокэ закричала в последний раз — истошно и дико, — вцепляясь клыками в руку ёкая. И упала на землю хрупкой и удивительной красоты девушкой, со слишком бледной кожей и устало опущенными уголками губ.
В этот момент у себя в храме Томидзоку зашелся сильным, выворачивающим наизнанку кашлем. Перевернулся на бок, скрючился, встал на колени и выплюнул на пол огромного мертвого паука. Один из демонов, что собрались у постели их бога, ударил паука веером, превращая и без того мертвое тельце в бесформенное пятно.
- Кохаку! — вскинулся бледный бог и обвел собравшихся ёкаев взглядом. — Где Кохаку?!
- Выполняет свой долг, О-Ками-сама, — тихо ответил маленький демон в одноглазой и двурогой маске. — И надо полагать, он справился. Просто подождите немного, — в голосе прорицателя звучала едва заметная улыбка.
Бог испуганно посмотрел на ёкая. Упал без сил на постель и накрылся одеялом с головой. Сердце колотилось, как безумное. Кохаку, Кохаку, Кохаку, шептал он в прижатые к лицу ладони и изо всех сил тянулся к лису через нить контракта. Но хранитель был далеко, а бог — слишком слаб.
- Кохаку, вернись, — шептал бог, — это приказ!
Очнулся Кохаку в знакомой уже пещере с очагом по центру и странным ложе под шелками. Тэн-но Цуруги сидел рядом, попивая чай. Длинные его волосы теперь были не чистого белого цвета, как до этого, а угольно-черные. Какое-то время туманный и не вполне осознанный взгляд лиса блуждал по стенам и коврам, остановился на вкрученном в потолок крюке, на котором над очагом висел чайник. Тогда он вдохнул, ощущая, как застонали от боли живот и ребра, и перевернулся на бок. Несколько секунд, не мигая, он смотрел на Тэн-но Цуруги, а затем взял пальцами прядь своих длинных волос и поднес к глазам. Те были белыми, белоснежными.
- И это все? — изумленно спросил Кохаку, недоверчиво продолжая изучать локон.
- Ну, видимо, все, — отозвался Меч, отпивая чая. — Я не особо хороший лекарь. Перевязал да отваром поил. Ты еще попей, — кивком головы он указал на стоящую рядом с кицунэ чашку, — ослабит боль. Но все же тебе нужен врач, нормальный, хоть ты и ёкай.
- Спасибо. Спасибо за все. Но я пойду. У меня приказ вернуться. Хочу успеть, пока он не начал действовать и не погнал меня вперед, — улыбнулся кицунэ. Выполнять приказ бога — разве он думал когда-нибудь, что это может приносить столько счастья? Обернувшись лисом, теперь белым, он дополз до порога пещеры, повернулся к Мечу и, как мог, поклонился. Его ждал долгий и тяжелый путь домой.
Он узнал земли своего бога по запустению, которое творилось вокруг. Здесь не было той буйной осени, которую он помнил с предыдущих лет. Гингко, клены, осины не пытались переспорить друг друга в яркости красок, луга не алели ликорисом, не желтели мелкими полевыми цветочками, названия которых лису до сих пор было неизвестно; воздух не дрожал сентябрьскими паутинками, готовясь к холодам. Здесь было пусто и серо, трава пожухла, побледнела и скукожилась, стволы деревьев, бесстыже голые, казались безобразными, как нищие старухи, их руки еще тянулись к небу, кое-где сохранив одинокие свернувшиеся листья. Только мощные сосны, простоявшие не один десяток лет и корнями своими ушедшие глубоко-глубоко в землю, были достаточно сильны, чтобы медленно умирать, надеясь на спасение. Из-за темных облаков показалось солнце, залив запустение светом. И лису показалось, все не так безнадежно — надо только дождаться весны.
Он упал на сухую мягкую траву, под ветками куста, что еще хранил на себе убогие, скрючившиеся листочки. Он закрыл глаза, вдыхая аромат земель, которые теперь были его домом, и останутся навсегда, потому что его ками жив. Кохаку приоткрыл глаза и на одной из веток куста заметил молоденькие, бледно-зеленые почки — вопреки сентябрю и стоящей на пороге осени.
- Я вернулся, Ками! — прокричал лис — этому кусту и этой траве, пустой роще кленов впереди и соснам над головой. — Я вернулся...
Легкий нежный ветерок скользнул по белой шерсти, рассыпал подшерсток, нежно коснулся покрывшихся коркой ран.
- Вернулся, — зашептал в кронах сосен ветер. — Мой Лис вернулся...
Кохаку закрыл глаза и ткнулся мордой в траву. Ему надо было собраться с силами — до храма осталось совсем, совсем чуть-чуть.
@темы: мои рассказики, ориджиналы