Две любови Тадеуша Одли

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: омегаверс.
Но поскольку я не пишу ради красочных описаний секса, читать данное произведение безопасно для вашей психики, если вы не падаете в обморок от словосочетания «мужская беременность».


ч. 1.


Адам, я счастлив. Я ношу твоего ребенка. Я люблю тебя. И я совершенно бесстыже и абсолютно счастлив. Оттого, что теперь я могу сказать тебе эти самые слова. И могу повторять их снова и снова: я люблю тебя. Ты так долго ждал этого. Прекрасно знал, что я мог солгать тебе, сказав их, и просил так не делать. Спасибо тебе за терпение, понимание и поддержку — и я даже не знаю, в каком порядке. Спасибо, что любил меня — всегда — и всегда был готов принять меня, в каком бы состоянии я к тебе ни пришел. И именно это ты и сделал — буквально подобрал меня тогда, словно жалкого, вымокшего до нитки пса, выброшенного хозяином.

Нет, конечно, со стороны все выглядело не так. Но мы-то знаем, как оно было на самом деле. Я был дураком, Адам. Прости, что я не видел твоих ко мне чувств — поначалу не видел, — а потом уже был просто не в состоянии на них ответить. Виктор ослепил меня. С самой первой нашей встречи. Ты знаешь, он создан, чтобы сиять. Тогда я так считал. Теперь вижу и понимаю, что он всего лишь отражает свет тех, кто рядом.

Три года, Адам. Три года я был слепым дураком, искренне веря в то, что Виктор меня любит. Нет, вру. Ни во что я не верил. Первый год — да. Он и правда любил меня. Это было как эйфория — чистое и звенящее счастье. Чтобы такой, как Виктор, да обратил на меня внимание — я и мечтать не мог! Но он обратил. А дальше я просто закрывал глаза и доказывал себе, что все эти его измены — всего лишь часть его альфа-натуры; что он все равно возвращается ко мне, к своему мужу. Да, я хотел в это верить. Жить вечным обманом, в своей придуманной сказке. Правда — это такая штука, которую все хотят знать, но мало кто хочет в нее верить. Я не хотел. Да я и знать ее не хотел, если на то пошло, но Виктор даже не трудился скрывать свои интрижки. Не интрижки — одноночные измены со всеми подряд. Я просто не хотел раз за разом испытывать боль от унижения и потому прятался за выдумкой. Я ведь любил его, Адам — искренне, всей душой, без остатка. Мне было чертовски больно от того, что о мою любовь он вытирал ноги.

Как мы с ним познакомились? Да на очередной в его и в моей жизни вечеринке. Он же, черт побери, звезда. Рок-зведа. Кладезь харизмы и очарования. Да, я был одним из десятков тысяч тех, кто купился на надрывные тексты его песен, ошибочно принимая мейнстримовую депрессию за жизненный опыт. Честное слово, как какая-то девчонка, что рыдает от строк про дождь и слезы. Стыдно. Кому стыдно? Да мне стыдно. Мне было двадцать два года тогда — совсем не мальчишка, согласись. А Виктору... Виктору было... Да, верно, двадцать шесть.

Он был прекрасен тогда — и сейчас, что уж греха таить. Имея штат стилистов, сложно не быть прекрасным. И он сиял. В свете рампы, в черной своей рубашке, с копной светлых небрежно уложенных волос. Сейчас-то я понимаю, что я просто купился на красивую этикетку. Но тогда я был непростительно глуп и, как и все, фанател от Виктора Дюпона и его песен.

Встретиться с ним на вечеринке, которую организовывали знакомые знакомых других знакомых было пределом мечтаний. Глупо, да? Не пытайся меня оправдать — я знаю, что глупо. В конце концов, у меня было три года брака, два из которых с абсолютной уверенностью можно назвать несчастливыми, полгода надрывного одиночества и два года твоей любви, чтобы понять, каким дураком я был. Но да, любовь не только дает крылья — она отбирает разум. Ох, как же, Адам, твой сын пинается. Дай отдышусь. А лучше, дай подушку под спину — что-то ему совсем там мало места. Думаешь, пора? Да нет, доктор Каховски считает, у нас еще две недели, как минимум. На чем я остановился?

На встрече, да, спасибо. Это ужасно — вот так зависать на середине мысли. Но доктор Каховски говорит, это нормально и это пройдет. Так вот, когда я увидел его так близко — руку протяни и коснешься, — мне показалось, я умер. Просто утонул в его голубых глазах. Всегда думал, это фигура речи — утонуть в чьих-то глазах. Но нет, это чистая правда жизни. Что? Ты знаешь, каково это? Каждый раз тонешь в моих... Господи, Адам, спасибо тебе, что ты рядом. Прости, что рассказываю тебе все это. Да-да, я помню, что ты сам этого хотел — чтобы я рассказал тебе все, когда уже не будет больно. Но ведь больно тебе — слушать о моих прошлых отношениях. Ты ведь не заслуживаешь этого — рассказов о бывшем моем муже. Да, я знаю, что он бывший — но разве тебе совсем, ни капельки не больно? Вот видишь. Прости меня. Просто прости. Дай мне руку. Да я хочу поцеловать тебя в ладонь — мне нравится так. Хорошо-хорошо, рассказываю дальше.

Я утонул. Окончательно и бесповоротно. Он стоял передо мной, улыбался одним уголком губ и смотрел на меня как на очередного своего фаната, одного из безликой массы, что глазеет на него из темноты зала. Да, по сути, я таким и был. А потом Виктор подошел и провел носом у моей щеки, едва касаясь кожи. Боги, Адам, у меня от этого каждый волосок на теле встал дыбом — я думал, я задохнусь. Хотя какая разница — я же все равно уже утонул.

- У тебя что, течка? — спросил он.

Мне стало до жути неловко — сам не знаю почему. Я ведь всегда был весьма раскрепощен. Но тут меня словно замкнуло. Она у меня как раз заканчивалась — буквально последние день-два. И запах был уже настолько слаб, что почти никто и не реагировал. По-хорошему, стоило бы никуда не идти, остаться дома до самого окончания — но я же был дураком, как ты помнишь. Мне же надо было во что бы то ни стало увидеть мессию рок-сцены, как его тогда окрестило какое-то глянцевое издание. «Движение вперед», если я верно помню. Но да, ты прав, это как раз-таки неважно.

- Закончилась, — солгал я ему. В самом деле, не мог же я сказать правду — это все равно, что предложить себя ему здесь и сейчас. Может, ума у меня и не было, но гордость все же присутствовала, пусть и слабенькая. Потом я думал, что лучше бы ее не было — ни грамма, даже намека на нее. Его измены слишком уж делали ей больно. Когда Виктор начал гулять направо и налево, эта чертова моя гордость превратилась в сплошную открытую рану, на которую мой муж — прости, бывший муж — то и дело сыпал солью. Мне кажется, ему просто это нравилось — видеть, насколько я от него зависим, раз за разом утверждаться во мнении, что я принадлежу ему. И я принадлежал. Любил его до умопомрачения, прощал его, лгал самому себе и каждый раз отдавался ему без остатка, когда он решал уделить внимание мне, а не своим бесконечным любовницам и любовникам.

- У тебя чертовски вкусный запах, — сказал он мне. — Я хочу тебя. Здесь и сейчас.

Это было как откровение. Нет, в разы хуже. Меня словно током ударило, а мозг на мгновение отказал. Когда я взял себя в руки, то попытался свести все к шутке. Но... он откинул волосы мне за спину, взял за подбородок и посмотрел в глаза. Виктор выше меня на целую голову, он вообще достаточно высокий — да ты и сам видел.

- Первый раз вижу такие глубокие серые глаза, — он приблизился ко мне настолько, что губы его едва не касались моих, а дыхание щекотало кожу. От него пахло вишневым ликером и терпкими сигаретами, а еще — альфой. Чертовски сильным, уверенным в себе. У меня, кажется, закружилась голова. — И первый раз вижу омегу, который способен мне отказать. Ты ведь это не серьезно, правда?

Да, Адам, ты все верно понял: в тот же вечер я оказался у него в номере, на блюдечке с голубой каемочкой. Хотя до этого он получил, что хотел, еще в машине. Знаешь, он убийственно напорист в своих желаниях. Ему понравился мой запах — до головокружения, по его словам, — и он хотел меня во что бы то ни стало. Позже он признался, что добился бы меня любым способом — хоть силой. И я поверил — были причины поверить. Какие? Ну а ты не догадываешься? Да, бил. Нет, не часто. Только, когда напивался. Позже я просто стал исчезать из поля его зрения в такие моменты, так что, считай, совсем редко. Да нет, все нормально. Я считаю это еще одной ступенькой на пути к моему прозрению. Кто знает, сколько бы я еще терпел, если бы не эти побои. Все, что ни делается, делается к лучшему. Уверен в этом. Но спасибо тебе. И за эту улыбку — тоже.

Знаешь, я думал, он потеряет ко мне интерес после первой же ночи. Просто возьмет, что хочет, и вышвырнет, если бы у меня самого не достало ума поутру исчезнуть из поля его зрения. Собственно, это я и собирался сделать. Но он меня не отпустил. Схватил за руку, когда я попытался встать с кровати, и уложил обратно.

- Не уходи.

- Почему? — я удивился, очень.

- Мне мало одной ночи. Хочу, чтобы ты остался.

- На еще одну ночь? — усмехнулся я.

- Нет, — он наконец открыл глаза и взглянул на меня. Я снова начал тонуть. И не потому что это были глаза Виктора Дюпона, а потому что в этих глазах была тихая светлая улыбка, и уверенность, и поддержка. Я буду нечестен, если скажу, что в нем никогда не было ничего хорошего. Все мы люди. Во всех нас есть доброе и злое, плохое и хорошее. В нем тоже все это было. И да, черт побери, как бы мне ни хотелось выставить его злейшим злом, он бывал очень человечным, очень теплым, надежным. Мне было с ним хорошо — это правда, как ни крути. Пока не стало плохо. — На неделю. На месяц. На год. На всю жизнь, если захочешь. Я — хочу. — Он был честен тогда. Я по глазам видел: он был честен. Тогда он любил меня так же, как и я его. Он влюбился в меня всего за одну ночь, Адам. Наверное, потому так же быстро и разлюбил. Да, горько. Но это все прошло, прошло.

В этой ситуации было неправильным все. И в первую очередь — мое радостно задрожавшее сердце. Сейчас-то, имея опыт пережитого, я точно уверен, что надо было встать и уйти. Но я задохнулся от счастья и вернулся к нему. В его бескрайнюю постель в пентхаусе, устланную коричневым с золотом шелком. Его руки обвили мою талию и притянули к крепкому красивому телу. Властно и в то же время мягко. Он альфа — и этим все сказано. Я приник к нему, к его боку; обнял, ощущая под ладонью мышцы сильного пресса, скользя к бедру. А он прижался губами к моей макушке и тепло, уютно дышал. Мне никогда в жизни не было так спокойно и приятно рядом с кем-то. Тогда я искренне полагал, что никогда ни с кем и не будет. Тогда я просто не знал тебя, Адам. Рядом с Виктором мне никогда не было так спокойно, как с тобой. Всегда, где-то в самой глубине души, дрожала тревога. Быть может, предчувствие того самого, что началось год спустя после нашей свадьбы. Быть может, изначальная, подсознательная, если хочешь, уверенность, что крепкая семья не вырастает из секса на одну ночь. С тобой-то мы проделали долгий путь. Честно, я не представляю, как у тебя хватило сил так долго вести меня за руку, поддерживать и защищать. Ты, наверное, латентный святой. Ну что ты смеешься? Да ну тебя.

Все, не смеши меня, Диллан пинается! Ужас какой! Откуда у младенца столько силищи? А, моя печень!

Что было дальше? Дальше он прижал меня к себе еще сильнее, начал поглаживать кончиками пальцев вдоль позвоночника и, наконец, спросил:

- Как тебя звать?

Да, Адам, да. К сожалению, существует масса способов обращаться к человеку, не называя его по имени. Он прозвал меня Нуаром. Да, из-за цвета волос. То самое прозвище, которым он звал меня до последнего дня нашего брака. И даже после. Знаешь, после развода было как-то особенно... больно, что ли. Вроде только все успокоится, только заставишь себя поверить, что все прошло, ничего не вернуть и мне уже все равно, как встретишь его в какой-нибудь общей компании, а он тебе: «Привет, Нуар». Смотрит, улыбается, словно ему совершенно плевать, словно этот развод для него — так, действие мимоходом. Был замужем — а теперь нет, только и всего. А в тебе это «Нуар» аукается всеми прожитыми вместе днями, теплыми ладонями на твоих щеках, поцелуями в уголки губ и смородиновым чаем на шкуре перед камином. И ты сидишь среди друзей и улыбаешься, улыбаешься. Пока кто-то тебе не скажет: «Да что ж ты все это терпишь, а?» Я думал, я умею делать вид, что мне не больно. Нет, Адам, ни черта не умею. Все всё видели, все всё понимали, только из вежливости «не замечали».

- Тадеуш, — ответил я ему в бок, едва заметно касаясь губами кожи.

- Оу, ты поляк, что ли?

- Наполовину.

- Круто. Я был в Польше на гастролях. Прикольная страна. Экскурсии мне там разные устраивали, показывали-рассказывали. В Варшаву, старую столицу, ездили. От нее там почти одни руины.

Он говорил и накручивал на палец прядь моих волос. Они тогда подлиннее были, чем сейчас, — ниже лопаток, что ли. Он мог часами говорить о себе. Всегда так было. Виктор любит быть в центре внимания, просто обожает. Быть солнцем, дарить свой талант и принимать обожание в ответ. Что ему было мое обожание в сравнении с обожанием сотен, тысяч людей? Я быстро потерялся на их фоне, стал привычкой, обыденностью, рутиной. Просто мужем, который ждет дома, неизменен и верен. Ему стало скучно со мной, я подозреваю. И Виктор начал искать себе развлечений.

Когда он закончил рассказ о своих польских гастролях, он снова принялся меня ласкать. Ладони скользили по спине, бокам, ногам уверенней, настойчивей, требовательней. В этом был весь он. В постели он брал — тело, удовольствие, время. Властность и безапелляционность. Поначалу от этого меня просто вело, я таял в его руках, позволяя делать с собой все, что ему заблагорассудится. Я наслаждался его силой и главенством. В конце концов, я омега, а он альфа. Но знаешь, когда ты отдаешься человеку без остатка, рано или поздно ты начинаешь испытывать потребность получать что-то взамен. Если все время отдавать, внутри становится пусто. Он приходил, клал меня в постель, брал из меня полными пригоршнями, но ничего не давал в ответ. А я хотел. Хотя бы внимания. Хотя бы ласки. Нежных и мягких прикосновений, простого вопроса, как хочу я. Но этого не было. Знаешь, я даже начал уже верить, что так и должно быть. Что между постоянными альфой и омегой могут существовать только такие отношения: когда альфа все время диктует, а омега постоянно прогибается. Когда я начал считать по-другому? Когда в моей жизни появился ты, Адам.

Ты прости, я все время сравниваю тебя с ним. Я знаю, что ты все понимаешь. Но я ведь тоже понимаю, что тебе, как минимум, неприятно. Да, я сейчас с тобой. Да, ты сделал меня счастливым — по-настоящему счастливым. И более того, ты дал мне уверенность в этом счастье, в том, что оно не продлится месяц-полгода. А дольше, намного дольше. Знаешь, я очень боялся, что не смогу ответить тебе тем же. Жить рядом с тобой, брать у тебя любовь, тепло, защиту и ничего не давать взамен — это было слишком похоже на нашу с Виктором жизнь, только наоборот. Да, я был благодарен тебе — безмерно, безгранично — и я старался, как мог, чтобы хоть как-то донести эту благодарность до тебя, чтобы отдать хоть что-то в ответ на твою безвозмездную доброту, твою любовь. Но что я мог, не любя?! Да, я знаю, что ты видел эти мои старания, но ведь... Не перебивай. И не затыкай мне рот поцелуями, договорились? Боги, какой же ты все-таки прекрасный дурак. Дай я обниму тебя. Только осторожно, Диллана не придави. Да, вот так.

Знаешь, ты латентный мазохист — слушать все это в деталях. Но да, я тоже считаю, что супруги имеют право знать друг о дружке все. В конце концов, в настоящей семье не должно быть тайн — потому что в ней эти тайны поймут, примут и простят. Хотя в случае со мной никакая это не тайна. Да нет, мне-то как раз не больно. Теперь уже все прошло. Теперь я люблю тебя. Та пустота, что во мне оставил Виктор, заполнена тобой. Мне хорошо. Тепло, спокойно, уютно. У меня внутри не осталось ран, которые могли бы болеть. Так что минувшее и в самом деле стало минувшим — больше не ранит.

Ладно, остальное завтра — у меня уже горло болит. Сделай чаю, пожалуйста. С бергамотом, да.

@темы: мои рассказики

---

Fanfiction: Луна и мартышка

фэндом: Bleach
персонажи: Кутики Бьякуя, Абараи Рэндзи.

Это не целостное произведение, а собрание зарисовок о безответной любви лейтенанта. Зарисовки не имеют единого сквозного сюжета, кроме как сюжета Кубо. Хотя некоторые из них могут быть событийно связаны между собой.

ч. 3.

Луна висела в небе, словно приколоченный к далекой и бесконечно высокой черной стене светящийся диск. Она хорошо была видна из окна лейтенантовской комнаты, и Абараи порой казалось, что мерзавка либо подглядывает за ним, либо просто издевается. Луна всегда напоминала ему о недосягаемости капитана. Рэндзи поднял руку и теперь рассматривал черный силуэт своей ладони на фоне ночного светила. Сжал пальцы в кулак, хватая, но луна так и осталась висеть в небе.

Рэндзи не спалось. Уже которую ночь. С того самого дня, когда Кутики Бьякуя нашел его признание в любви. А сегодня еще и простыня липла к коже от такой неимоверной жары. Абараи взял веер и принялся лениво обмахиваться, чувствуя, как волны теплого воздуха заскользили по влажной груди, шее и лицу.

Спать ему не давал простой вопрос: что Бьякуя имел в виду, говоря, что надо тренироваться больше? Нет, ну на первый взгляд все понятно: бери в руки кисть и вперед писать кандзи до изнеможения — и даже дальше, пока на листе не будет одинаково идеальных значков. Но это же капитан — о таких говорят: ума палата. Он не мог быть настолько односмысленным, в его словах обязательно должно быть двойное дно. Особенно, если принять во внимание сказанное им о кандзи «любовь». Зачем он сделал ему замечание?

Нет, ну ни для кого не секрет, что это один из сложнейших кандзи, и Рэндзи как приличный неудачник потерял в нем штрих или два. Важно другое: капитан прочел его послание — ну или хотя бы несколько слов на отдельно взятых огрызках — и не убил. Нет, он даже не злился. Даже не окатил ледяной волной презрения. Это ведь что-то да значит? Этот вопрос терзал лейтенанта уже шестые сутки. А невозможность найти на него однозначный ответ заставляла совершать безумные поступки.

Первым из таких стали зверские тренировки личного состава. Офицеры и рядовые взвыли! Чтобы заставить себя не зацикливаться на вопросах без ответов, Рэндзи нещадно гонял себя на плацу — себя, а заодно и весь отряд. Он требовал от синигами лезть из кожи вон и прыгать через голову, придирался, пока синхронность и правильность движений не приближалась к идеалу, лишь бы отвлечь свою дурную голову от мыслей. Он даже не заметил, как по отряду пошел шепоток, что лейтенант в своем жестоком перфекционизме делается похожим на капитана. Интересно, это бы польстило ему?

Другим безумством, на которое его сподвиг вопрос без ответа, было стихосложение. Шутки в сторону — Абараи начал слагать хокку. Правда, их лучше было никому не видеть. Поскольку либо ужаснутся, либо засмеют. До утонченных, полных духа ваби-саби трехстиший, которые писал тот же капитан, им было, как до неба. Бьякуе это делать положено — он ведь аристократ, их такому учат. Рэндзи вдруг представился капитан в строгой серой юкате с зеленоватым оби на узких бедрах, восседающий в сэйдза за столиком. С прямой спиной, с отрешенным выражением лица и прикрытыми глазами. А потом бледная рука берет кисть, макает ее в густую тушь и за несколько десятков секунд совершенной по своим формам скорописью выводит на рисовой бумаге три столбца. О красных кленах под ранним снегом, холодном утре и неизбежности жизни. Да-да, именно жизни. Абараи был уверен, будь у его капитана выбор, тот бы предпочел смерть. Но глав Домов никто не спрашивает. По крайней мере, главу Дома Кутики. Ворсинки кисти прогибаются под давлением руки, а на бумаге остается часть души капитана. Бумага, вероятно, об этом человеке знала больше других.

Рэндзи писал свои хокку вовсе не для того, чтобы уподобиться Кутики Бьякуе, которого он в свое время опрометчиво поклялся превзойти. Быть может, наступит день, и Абараи обгонит своего капитана в силе — но никогда в величии. Он был уверен, даже проиграв, Бьякуя выиграет. Такой уж он человек. Свои хокку лейтенант писал от какой-то безысходной потребности выплеснуть наружу то, что было у него внутри. Тренировок до седьмого пота не хватало, медитации с Дзабимару особенно не успокаивали — тот ведь такой же взбалмошный и резкий, как и сам Рэндзи. А лейтенанту нужно было что-то медитативное, что-то такое, во время чего можно покопаться и разобраться в себе. И это «Вам надо больше тренироваться» подтолкнуло его взять в руки кисть. Он сам не заметил, как написал хокку. Совсем не о красоте природы и тщетности бытия — о войне, крови и разрушениях. Но от этих стараний ему неожиданно стало легче. Дальше пошло как-то проще и... лиричней, что ли. Если в отношении Абараи вообще можно применить слово «лиричный» без последствий для здоровья. Его горе-стихописание стало для Рэндзи клапаном, через который спускают пар. Правда, нередко возле его неказистых хокку появлялись безумные и не менее неказистые рисунки. А после — Абараи непременно рвал отражение своей души. Рвал на такие мелкие кусочки, что составить из них единое целое уже было в принципе невозможно. Не хватало, чтобы капитан и это увидел. От этой мысли Рэндзи невольно натянул на голову простыню.

Однако жарко. Простыня тут же была отброшена в сторону и, раскинув руки и ноги в стороны, Абараи развалился на футоне. Даже несмотря на то, что остались на нем одни только фундоси, он плавился. Хотелось содрать с себя еще и кожу да повесить ее сушиться на бельевой веревке. Но в этом мире столько невозможных вещей. Это в добавок-то к одолевающим его вопросам.

От невозможности захотелось сделать глупость. Интересно, если сейчас подняться, ворваться в комнату к капитану и потребовать ответа на вопрос, он сразу убьет? А убьет чем: мечом или даже такой чести не удостоит, а просто лупанет любимым сокацуем? Хотя нет, скорее всего вынет Сэмбондзакуру — все-таки прецеденты уже были. Но, заметил Рэндзи сам себе, тогда он не был в одних трусах. Перед капитаном да в трусах — это позор из позоров. От безысходности Абараи почесал бедро.

Он встал, подошел к умывальнику, открыл кран и сунул голову под холодную воду. Волосы тут же намокли и заметно потяжелели. Лейтенант умыл лицо, закрыл кран и выжал рыжие пряди. Хотя все равно, когда он закинул их за спину, по коже потекли струйки холодной воды. Приятно. Он оперся о стену локтем, а лоб прижал собранной в кулак руке. Ему отчаянно, отчаянно хотелось сложить вместе это «тренируйтесь больше» и кандзи «любовь» — и в результате получить прозрачный, как дрожащий утренний туман, намек на разрешение, одобрение всего того, что творилось у Рэндзи в душе. Но — это ведь капитан. Это раз. Два — он до сих пор любит свою покойную жену. Три — где он, Абараи, и где Кутики Бьякуя. Да никогда в жизни этот аристократ кровь от крови, плоть от плоти больше не снизойдет до руконгайский плебеев. Стукнув по стене кулаком, он вышел из своей комнаты на энгаву, что опоясывала все казармы Шестого отряда.

Плевать, что в одних фундоси — все равно все спят. А если и не спят, то можно подумать, офицерье голого мужика никогда не видело. В обмороки уж точно никто не попадает. Не задвигая за собой сёдзи, Рэндзи прижался плечом к столбу, ощущая, как ночной ветерок прохладой обдает его горячее тело. На шее и в межключичной ямочке в молочном свете луны блестели капельки пота. По мусклулистой груди и спине дорожками стекала вода, капающая с мокрых волос.

Чуть приопустив веки, Абараи рассматривал плац. Он знал казармы Шестого на память, и ему, в общем-то, даже не надо было смотреть, чтобы знать, что где находится. Вот здесь, в
этом крыле убегающем вправо за его спиной, и в том, по правую руку, спальни офицеров и рядовых. Слева от него, в торце, комнаты капитана. Говорят, было время, когда он стремился в поместье — к жене. Сначала здоровой и радостной, а после — гаснущей от болезни. Говорят, тогда капитан был живее. Но Абараи тех времен не застал и рассказы о них воспринимал скорее как сказку. Сегодня капитан проводит в казармах всю рабочую неделю, удаляясь в поместье лишь на выходные. Интересно, дома он такой же ледяной? Рукия говорит, что да. А с остальными?

Вот там, напротив, в глубине двора, где заканчивается плац, за небольшим садиком с сакурами и густой мягкой травой, складские помещения, а левее — столовая. Все стало родным за какой-то ничтожно малый промежуток времени. Почти пятьдесят лет он был синигами, всего около года он — лейтенант. Но эти приведенные в совершенный порядок казармы он не променяет ни на что больше во всем Сэйрэйтэе. Рэндзи опустил взгляд на энгаву — свет луны отражался в наполированном до блеска полу галереи. Он разглядывал идеально подогнанные доски и думал о том, что нигде больше он не видел такой чистоты. Что ни говори, а жить здесь приятно — хоть он и мужик, хоть он и выживал в свое время в грязных трущобах Инудзури. Даже гордость брала порой за ту поразительную дисциплину, что царила тут. И он всеми силами старался поддерживать то, что из поколения в поколение создавали и развивали капитаны из клана Кутики. Поначалу, конечно, вся суть Абараи, взращенная в Одиннадцатом отряде, протестовала против существующих здесь правил. Порядок столкнулся с Хаосом. Он думал, он сумеет пошатнуть незыблемость авторитета капитана Кутики, думал, сможет взболтать стоячую воду, что не менялась в этом «аквариуме» годами, десятками лет. Рэндзи так и не понял, что случилось раньше: порядок проник в его сущность и начал менять изнутри или он просто прозрел и увидел, что капитан прав, если не во всем, то во многом, и добровольно впустил этот порядок в себя.

Как оказалось, теперь это уже неважно. Важно — что делать? Как добиться, чтобы Бьякуя взглянул на него хоть сколько-то иначе, а не только как на своего лейтенанта? Возможно ли это вообще — разбудить в душе Кутики любовь в нему, Абараи Рэндзи, и заполучить этот драгоценный камень в свое единоличное пользование? Иметь полное право беззастенчиво смотреть на него, касаться — руками, губами, всем телом, — чувствовать мягкость бледной кожи, вдыхать его аромат. Эх, капитан, скажите, ведь есть же у меня шанс — ну хоть самый крошечный? Он не заметил, как развернулся и прошел в сторону капитанских комнат, а теперь стоял в нескольких шагах от двери и бессмысленно ее рассматривал. Сколько он уже так стоит? Абараи незадачливо почесал голову. Спины коснулся ветерок.

- Мне всегда было интересно, докуда у тебя спускаются татуировки, Рэндзи. — Лейтенант подпрыгнул на месте, резко развернулся и застыл. — Но не думал, что доведется увидеть. Случилось что-то серьезное, что ты посреди ночи в одном белье стоишь у меня под дверью?

О да, этот спокойный тон с налетом равнодушной иронии охлаждает лучше любого душа. В первое мгновение. А потом он задохнулся от стыда. Пусть капитан смотрит исключительно ему в лицо — но ведь неизвестно, сколько Бьякуя рассматривал его до этого! От этой мысли стало совсем душно и вместе с тем как-то до идиотизма радостно — Бьякуя интересовался его телом. Он начал краснеть. Медленно, планомерно и со вкусом. До самых корней волос, и краска стыда становилась все гуще и гуще, пока цветом Абараи не сравнялся со своей шевелюрой.

Бьякуя молчал, спокойно глядя на своего лейтенанта в ожидании ответа.

- Н-нет, капитан! — спохватился он. — П-прошу прощения, капитан! — поклон на девяносто градусов, лишь бы не видеть этого прекрасного лица и этого холодного взгляда. — Было жарко, капитан, я не мог заснуть и вышел на энгаву! — отчитывался он полированным доскам галереи.

- Около моей двери, вероятно, самое прохладное место? — в голосе явно звучала усмешка. — Скоро рассвет, Рэндзи. Я надеюсь, ты отдохнешь достаточно, чтобы быть в состоянии выполнять работу. А теперь, будь добр, пропусти меня — я бы хотел попасть к себе.

- Д-да, капитан! Прошу прощения, капитан!

Он тут же разогнулся и чуть ли не отскочил в сторону, давая Кутики возможность подойти к своей двери. От Бьякуи совсем неуловимо пахло свежестью. Посреди жаркой и душной июльской ночи. Как?! У Абараи чуть не закружилась голова. Захотелось схватить капитана за руку, притянуть к себе, сжать в объятиях и целовать — словно пить студеную воду в знойный день. Но это было где-то за гранью добра и зла. Он не шелохнулся.

- К-капитан! — бессмысленно воскликнул он, видя, как Бьякуя переступает порог своих комнат.

- Спокойной ночи, Рэндзи.

Сёдзи задвинулись, оставляя лейтенанта наедине с самим собой. Может быть, еще с далекой и бледнеющей в преддверии рассвета луной — если той вообще есть дело до какого-то Абараи Рэндзи.

@темы: мои рассказики, anime, fanfiction

---

Fanfiction: Луна и мартышка

фэндом: Bleach
персонажи: Кутики Бьякуя, Абараи Рэндзи.

Это не целостное произведение, а собрание зарисовок о безответной любви лейтенанта. Зарисовки не имеют единого сквозного сюжета, кроме как сюжета Кубо. Хотя некоторые из них могут быть событийно связаны между собой.


ч. 2.

Абараи ощутил, как волосы становятся дыбом. Наверное, даже лента, стягивающая их в хвост, скоро не выдержит и лопнет. Шутки в сторону — ужас, который накрыл его, Рэндзи, кажется, не испытывал ни разу в жизни. Он застыл на пороге кабинета, не в силах шевельнуться, пока его сильное и храброе сердце в затяжном прыжке падало куда-то в самую глубину живота. Капитан Шестого отряда сидел за своим столом и собирал картинку из клочков бумаги. Рядом со столом стояла мусорная корзина, а ее содержимое было аккуратно вывалено тут же.

- А, Рэндзи. Доброго утра, — Кутики отвлекся от своего занятия и поднял на лейтенанта взгляд. Затем перевел тот на часы. — Ты опоздал.

«Опоздал. Точно», — мелькнуло у Абараи в голове, но никакой паники не вызвало. Увидев, что капитан разбирает содержимое урны, он понял, что любой конец света был бы очень кстати. Даже смертная казнь за опоздание. Можно сказать, это был бы даже весьма гуманный исход.

- Доброго утра, к-капитан, — выдавил Рэндзи.

Он внимательно всматривался в Кутики, пытаясь понять, что происходит у того в голове. В случае с его капитаном действие смешное в своей тщете, но Абараи умел надеяться даже в безнадежной ситуации. Такова была его природа. Не думай — действуй! И надейся на лучшее. Удача любит храбрых — авось повезет. Вот и сейчас лейтенант надеялся на чудовищное везение или хотя бы просто ма-а-аленькое, крошечное такое чудо.

- А что вы делаете, капитан? — решился спросить он, пытаясь придать лицу равнодушное выражение.

- Что делаю? — Бьякуя словно бы не знал, что ответить. — Да вот, Рэндзи, паззл собираю.

Абараи облизал губы и наконец сдвинулся с места — в направлении стола Кутики.

- Какой-то умник вчера изорвал один из отчетов на мелкие клочки и выкинул в урну, — взгляд внимательных серых глаз впился в Рэндзи. Тот, кажется, ощутил, как начинает седеть. — Не могу понять, зачем ему это понадобилось.

Хоть и с небольшой задержкой, смысл сказанного дошел до Абараи, и татуированные брови полезли на лоб.

- Как отчет?! — воскликнул он, не зная, то ли это то самое везение, то ли тот самый смертный приговор.

- Сам взгляни, — капитан кивком указал на стол, на котором лежал частично собранный из обрывков лист. Еще часть клочков пока была аккуратно разложена по столешнице. Бьякуя, судя по всему, выбирал из них части и подыскивал им нужное место.

Абараи подошел ближе и осторожно, словно от одного неверного взгляда может случиться взрыв, посмотрел на «паззл». На листе ровными столбцами красовались кандзи в большом количестве — это явно не его признание в любви.

- А-а-а... — начал он, на ходу формулируя мысль и заодно пытаясь не выдать себя с потрохами. — Наверное, сложно было выбрать именно эти кусочки? В корзине же, наверное, много обрывков было?

Еще один внимательный взгляд. Абараи с трудом проглотил тугой комок.

- Ты прав, Рэндзи. Там было что-то еще, — Кутики небрежно указал на горку, что лежала чуть поодаль, и из-за пресс-папье ее было почти не видно. Абараи от радости чуть пальцы на ногах не поджал.

- А-а... что там, капитан? — почти дерзко спросил он, но вовремя опомнился и кашлянул для виду.

- Не знаю. Пустой лист, судя по всему. На нескольких клочках что-то написано, но почерк другой. Твой. Если я верно помню твой почерк.

Он пытался понять, вот сейчас капитан шутит, да? Чтобы Кутики с его педантичностью и прочитанными сотнями лейтенантских отчетов — да сомневался в надежности своей памяти? Захотелось нервно почесать грудь. Да, под косодэ, да, прямо при капитане, потому что от нервов у него, кажется, начинался зуд. Особенно под этим внимательным и спокойным взглядом. Вдруг захотелось обхватить бледное спокойное лицо Бьякуи ладонями и впиться в губы, а затем наблюдать на нем эмоции. Ну не одному же Абараи изводиться, в самом деле! Чтобы умирать — так дерзко. Он с трудом подавил этот суицидальный порыв.

- Может быть, и мой, — начал выкручиваться он, раз уж капитан тот паззл еще не сложил. — Я... вчера что-то писал. Уже не помню.

- Тренировался? У тебя ужасный почерк, Рэндзи. Надо тренироваться больше.

От облегчения у Абараи задрожали колени. Захотелось опереться о стол капитана, но он мужественно держался.

- Выбросить? — он указал на горку клочков у пресс-папье.

- Выброси.

Лейтенант кинулся сгребать обрывочки в ладонь, а затем выбрасывать их в корзину.

- Только, Рэндзи, — голос Кутики заставил его замереть на полушаге, — посмотри в словаре, как пишется кандзи «любить». У тебя в нем ошибка.

Абараи с трудом повернул голову, чтобы взглянуть на капитана. Ему казалось, от чудовищного напряжения хрустят шейные позвонки. Было страшно — увидеть взгляд Кутики, его выражение лица, надменно вскинутую бровь. Но Бьякуя не смотрел на своего лейтенанта — двумя пальцами он держал очередной клочок и увлеченно искал для него место в «паззле».

@темы: мои рассказики, anime, fanfiction

---

Fanfiction: Луна и мартышка

фэндом: Bleach
персонажи: Кутики Бьякуя, Абараи Рэндзи.

Это не целостное произведение, а собрание зарисовок о безответной любви лейтенанта. Зарисовки не имеют единого сквозного сюжета, кроме как сюжета Кубо. Хотя некоторые из них могут быть событийно связаны между собой.

ч.1.

Он снова словил себя на том, что пялится на капитана. Беззастенчиво, бездумно и во все глаза. Рэндзи резко отвел взгляд и теперь рассматривал лист с отчетом, лежащий перед ним на столе. Ровные кандзи аккуратными столбиками заполняли лист, наступая на левый, еще пока свободный, край. Ровные, говорите? Может, за время лейтенантства Абараи почерк его и улучшился, но стоит положить его отчет рядом с отчетом капитана, как тут же можно начинать терзаться комплексом неполноценности. Если он в такой мелочи не может стравняться Кутики, то смеет ли он хотя бы мечтать достать до луны?

Рэндзи невольно скосил глаза на начальство и тихонько вздохнул. Точеный профиль и равнодушное выражение бледного лица. Он изучил его до каждой черточки, до каждого изгиба. Наверное, он даже знает, сколько ресничек у капитана на каждом глазу. Он первый — и пожалуй, единственный, — кто заметил бледные морщинки в уголках красивых глаз. Это было так внезапно и удивительно, что Рэндзи застыл в тот момент, наклонившись к сидящему за столом Кутики, с полуоткрытым ртом. По размышлении он пришел к выводу, что здорово напоминал тогда кретина. Он привык к капитану — если к Кутики вообще можно привыкнуть. Привык к этой безэмоциональности, к надменной глыбе льда, которая не тает даже на самом жарком солнце. Привык к спокойному и жесткому выражению лица. Привык настолько, что даже забыл, что его капитан такой же живой, как и все остальные, что в жилах его течет кровь, а под ребрами бьется сердце; и удивился, обнаружив, что его лицо — не фарфоровая маска.

- Насмотрелся? — спокойный голос с оттенком, бледной тенью ироничной улыбки заставил Абараи вздрогнуть. — Рэндзи, у тебя на листе клякса.

- П-простите, капитан, я случайно... — сконфуженно залепетал лейтенант, чувствуя, как краснеет. Честное слово, лучше бы Кутики порой просто рявкнул да резко одернул, чем вот так — спокойно, вежливо и снисходительно — вгонять в краску. — Я не хотел... Ничего такого.

Он суетливо глянул на лист и да, обнаружил там жирную черную кляксу, что стекла с кисти, пока он глазел на капитана. А Кутики тем временем собрал вместе расчеты, над которыми работал, и торцевой стороной листов постучал о стол. Словно повинуясь стальной воле мужчины, документы выровнялись в идеальную стопочку, которую тот убрал в папку. Вот как у него так получается? Абараи посмотрел на кипу отчетов, лежащую на краю его стола — будто из урны вынул, честное слово.

- Ничего — какого? — капитан поднялся и явно собирался уходить. Но пока что изучающе смотрел на своего лейтенанта, словно действительно ему интересно.

Стыд залил Рэндзи густой душной волной, краска бросилась в лицо, и все, что смог он сделать, это глупо открыть и закрыть рот, да еще вцепиться в столешницу, словно Кутики схватил своего нерадивого лейтенанта за шкирку и теперь собирается куда-то тащить.

- Рэндзи, с тобой все в порядке?

- Да, капитан! — Абараи вскочил из-за стола и вытянулся по стойке смирно. Он не понял, ему показалось или Кутики действительно кашлянул?

- Сходи в Четвертый отряд, как допишешь отчет. — И не дожидаясь очередного невразумительного ответа, капитан направился к выходу.

Когда за ним закрылась дверь, Рэндзи бессильно рухнул на стул и уставился на кляксу, ощущая, как в голове от облегчения появился холодок, словно от мятной конфетки. Жар наконец отлил от щек, а ему на смену пришла новая волна стыда — за то, что ведет себя, как мальчишка. Он был благодарен Кутики, что тот не стал допытываться. Даже при всей своей недалекости в плане человеческих взаимоотношений, он не мог не понимать: его поведение со стороны выглядит, мягко говоря, странным и капитан сразу обратил на это внимание. Спасибо, что делает вид, будто ничего не замечает. Сходить в Четвертый отряд? Абараи рассмеялся. О да, если бы там могли ему помочь...

Он вытянул руки поперек столешницы и лег на них лицом. Положил ладонь на ладонь и сцепил пальцы в замок. Пожалуй, испытывать безотчетный страх перед капитаном, смотреть ему в спину и бояться наступить на тень было легче, чем как сейчас. Ощущать себя маленьким и никчемным он привык. Чувство было неприятным и злило, но оно родом из детства, из убогого Руконгая; чувство это толкало вперед, заставляя карабкаться вверх и превозмогать. Позже это чувство заставило совершить хоть и хорошо обдуманный, но безумный даже по меркам Абараи поступок — выбиться в лейтенанты Шестого отряда. Но оно было родным, он умел с ним справляться, сросся с ним.

А дикий страх на границе пиетета перед капитаном он просто преодолел. Хоть и пришлось для этого выворачиваться наизнанку, истекать кровью, ощущать бесконечное падение в пропасть, видя как с неба равнодушно взирает на него смертоносная луна. Это был хороший урок, из которого Рэндзи вынес многое. Например, что самый сложный шаг — первый. Решиться бросить вызов Кутики было намного, много сложнее, чем потом раз за разом упрямо поднимать Дзабимару или ощущать полный паралич от Темницы из шести прутьев и беспомощно наблюдать приближение смерти.

- Ты ведь не забыл, Рэндзи, — у меня тоже есть банкай.

И меч капитана утонул в каменных плитах у его ног, а вокруг Абараи смертным приговором выросли клинки Сэмбондзакуры. Умирать было не страшно. Отчаяние и апатия от собственной беспомощности и мизерности накрыли лейтенанта с головой, и единственное, о чем он тогда думал, было его бессилие, из-за которого Рукию казнят. Чувство вины ранило больнее, чем похожие на вишневые лепестки лезвия. Но он не умер и теперь сидит в кабинете, ощущая, как одна за другой попеременно накатывают волны стыда и нежности к капитану. Лучше б помер тогда, подумалось Абараи.

Еще одним знанием, которое он вынес из всей этой ситуации с казнью Рукии, было очень простое, лежащее на поверхности: Кутики Бьякуя живой. Оно пришло к нему откровением на следующий день, в лазарете, когда Рэндзи, давясь стыдом и собственной неловкостью, пытался извиниться перед капитаном. Тогда, подняв взгляд от собственных сцепленных в побелевший замок пальцев, он посмотрел на профиль Кутики, глядящего в окно. Жест, словно Абараи и не было рядом. Но как ни странно, вопреки взрывному нраву и гордости, Рэндзи так даже было легче — не видеть этих ледяных и равнодушных глаз.

Сначала он смотрел на высокий лоб, затем нос, точеные скулы, и вот его взгляд скользнул на висок Кутики Бьякуи и в черных, как смоль, волосах различил тонкие серебряные ниточки седины. В первое мгновение Рэндзи опешил. Даже забыл, что хотел сказать капитану, хоть и не особо-то сумел оформить мысль до того, как она пропала окончательно. Эта едва заметная проседь вдруг стала для лейтенанта дверью в душу Кутики. В душу, о которой он ничего не знал, которая была закрыта для него на семь замков и спрятана под стужей маски.

Наверное, это и был поворотный момент. Точка невозврата, пройдя которую, Рэндзи лишился шанса на прежний порядок вещей. Он не мог сказать точно, когда же именно сошел привычный страх и забрал с собою скованность, оставляя любопытство, детскую робость и жгучую потребность узнать о капитане больше. Нет, не о капитане — о Кутики Бьякуе, о живом существе. А еще ему до жути хотелось внимания этого отстранившегося ото всех человека. Куда большего, чем простое внимание начальства к своим подчиненным. Хотелось простого тепла — хотя, казалось бы, откуда тепло у его капитана? Но нет, Абараи теперь наверняка знал, что Бьякуя на это способен.

Это знание принесло с собою мучения. Сейчас, размышляя над своей ситуацией, он бы предпочел остаться в вечном неведении, как и все, предпочел бы считать, что за ледяным голосом и безразличным взглядом, кроме вечной мерзлоты, ничего и нет. Чем быть единственным, кто знает тайну, и не мочь к этой тайне прикоснуться. Рэндзи представил, как сильные пальцы капитана стягивают ленту с его хвоста, а затем зарываются в густые почти красные волосы, рассыпают их на пряди, касаются кожи головы. Эта фантазия была настолько живой и яркой, что Абараи ощутил это касание почти физически. Невольно он тихо застонал и ткнулся лбом в столешницу.

Он продолжал представлять. Как эта сильная и уверенная рука скользит от макушки к затылку, кончиками пальцев прижимая кожу. Скользит ниже по шее, и вот ладонь ныряет под ворот его косодэ. У Абарая на миг оборвалось дыхание.

Порой он позволял себе такие фантазии. Поначалу совсем редкие и робкие, со временем они становились уверенней и чаще. В самых смелых из них Рэндзи развязывал на капитане оби, разводил в стороны края сихакусё, касался губами божественной бледной шеи, чувствуя, как в артерии бьется пульс. Жесткими своими ладонями он гладил белые бока, ощущал сильные мышцы и проступающие ребра. А потом пальцы его касались шрама — того самого, — и Рэндзи наклонялся и нежно, ощущая себя неизмеримо ниже и недостойней, целовал его — эту метку, неизгладимое напоминание о человечности этого синигами.

На этом фантазии Абараи резко обрывались, потому что он обязательно терялся и даже краснел. Несмотря на все колоссальное желание представить капитана Кутики ведомым, у него это так и не получалось. А представить ведомым уже себя не хотелось и не моглось. Вся его натура протестовала против такого положения вещей, и сознание Рэндзи входило в спасительный ступор. Потому все, что ему оставалось, в своем воображении покрывать грудь, шею, руки Бьякуи жаркими и жадными поцелуями. В своих фантазиях он звал его по имени и даже обращался на «ты». В его фантазиях Бьякуя отвечал — не менее жарко и не менее жадно, руки его скользили по телу Рэндзи, лаская кожу кончиками пальцев, ладони ложились на шею, губы касались ключиц.

Губы. Тонкие и прекрасные, желанные, они принадлежали вовсе не ему, Абараи Рэндзи. Впрочем, как и руки капитана, как и все его тело и его душа.

- Вы... любили ее, капитан? — набравшись дурной смелости как-то спросил Абараи, когда от неосторожного движения из ящика рабочего стола Бьякуи выскользнула фотография Кутики Хисаны, что лежала между папками.

Он спросил и тут же испугался, осознав всю дерзость своего вопроса. Всю дерзость и крайнюю глупость. Конечно же капитан любил эту женщину — ради нее он пошел против системы. Такого он не сделал даже ради Рукии. А он, Рэндзи, только что бесцеремонно, нагло и грубо вломился туда, куда вход ему был заказан. Он ведь пособирал слухи да воспоминания тех, кто застал Хисану, о Кутики Бьякуе тех лет и о тяжелой его потере. И нет же, не сдержался, влез со своим вопросом! Абараи внутренне сжался, ожидая приговора здесь и сейчас.

Капитан наклонился и поднял с пола фотографию.

- Нет. — Рэндзи ошарашенно глянул на Кутики. — Все еще люблю, — он бережно убрал портрет покойной жены в ящик стола.

Собственно, это и был приговор — несколько иной, нежели ожидал Абараи, но без права на помилование.

Он шумно втянул воздух носом. Столешница под его лбом нагрелась, а лежать меж вытянутых рук стало как-то душно. Лейтенант поднял голову, убрал руки со стола и лег щекой. Скосил взгляд на отчет, посреди которого красовалась уже подсохшая клякса. Оказалось, Рэндзи случайно задел ее локтем, и теперь она была похожа на комету с длинным хвостом. Капитан за такое свинство по головке бы не погладил, да и отчет дописывать нужно. Но Кутики ушел, и можно еще немножко вот так полежать, ощущая, как внутри все ноет от безнадежности.

Зачем капитан сказал ему тогда, что все еще любит ее? Внезапный порыв открыть кому-то душу? В том, что этим кто-то случайно оказался он, Абараи, ему верилось с трудом. Скорее верилось в холодный рассудок и точный расчет. Неужели капитан уже тогда заметил и все понял? И просто, всего лишь одной фразой, поставил своего лейтенанта на место? Да, в это поверить было куда легче, это так похоже на Кутики Бьякую.

Лежа щекой на столешнице, Рэндзи бездумно смотрел на стоящую перед его лицом тушечницу и лежащую на ней кисть. Сфокусировать взгляд никак не получалось, оттого принадлежности для письма смазывались перед глазами.

Он сел. Встряхнул головой и провел ладонями по лицу. В конце концов, что он как мальчишка! С каких это пор он стал таким робким и нерешительным? Рэндзи схватил кисточку, обмакнул ее в тушь и на чистом листе сверху вниз быстро и размашисто вывел скорописью: «Капитан Кутики, я вас люблю. Лейтенант Абараи». Сделав глубокий вдох, он решительно встал, подошел к столу капитана и засунул лист в стопку еще не прочитанных им отчетов. Главное, не быть рядом, когда его признание попадется Кутики на глаза. Или быть — он воин, в конце концов! С этой решимостью он забрал с подставки Дзабимару и вышел из кабинета, закрывая за собой дверь.

Через пять минут Абараи вернулся, нашел среди отчетов признание и, изорвав на мелкие клочки, швырнул в урну. Сел на свое место и принялся переписывать рапорт.

@темы: мои рассказики, anime, fanfiction

---

KILL la KILL: абсурд, доведенный до эпичности

Пока что только четыре серии и пока что только АМВ.

@темы: anime, amv

---

Сложилось так, что нет у нас достойных ресурсов для «писателей», на которых было бы все хорошо. Либо я их не нашел на просторах рунетов. А на тех, что нашел, либо средний возраст/IQ стремится вниз, как это мы наблюдаем на фикбуке, либо проблемы с терпимостью — фан-бук тому пример. Одно из двух.

Хотя возможно, в случае с фан-буком так обстоят дела, потому что «Аи Моногатари» — рассказ конкурсный и такие же, как я, конкурсанты готовы углядеть в нем что угодно, чтобы... чтобы. Вот и углядели в отношениях ками-хранитель «крепкую мужскую не-дружбу». Таков единичный случай, но как бы намекает, что стоит выложить на фан-буке рассказ таки с уклоном в слэш — побьют камнями. Возрастная нетерпимость все-таки страшное дело. Зато и авторы там в целом грамотнее, лучше, достойнее.

С другой стороны фикбук. Печальнейший ресурс в смысле контингента, где в груде компоста порой находятся самородки. И в данном случае статистика просто убивает: трехстраничные опусы ниачем с уклоном в «дождь и слезы» срывают овации — нормальные же, продуманные, полноценные работы (которых, в общем-то, не так и много) остаются без внимания. Зато там столько деффачек-яойщиц, что всякое слэшовое творчество можно выкладывать без опаски. И ввиду того, что у меня оно все-таки завернуто на отношения и психологию, а не на физиологию, и оттого получается развернуто и глубинно, читать такое некому. Фикбуковской аудитории надо чтобы на пяти страницах герои встретились, пострадали и переспали — иначе не айс. х) Так-то.

Куда пойти, куда податься? х)

@темы: мысли вслух, правда жизни

---

Один из тех редких артов, когда в изображении преобладает атмосфера и эмоции, а не картинка как таковая.
Фанатки, за что ж вы так с ними!

@темы: fanart, anime, pix

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Что мог бы сказать Джулиан аэп Айлил своему рыцарю.

Есть у меня рассказ про отношения Джулиана аэп Айлила и его рыцаря, Ингарда Фрайна. Рассказ написан по WoD Changeling: The Dreaming | Мир Тьмы Подменыши: Грёза. Следовательно, Джулиан и Ингард — подменыши, живущие в телах людей феи. Джулиан — ши, Иргард — тролль.


Ну, давай, ударь меня, что ты медлишь?
У тебя от ярости скулы сводит.
Парки бросили нить, распускают петли –
нынче теплые шарфы не по погоде.
Нынче легче все, невесомей, проще –
нежный шелк, атлас, кружева на коже,
нынче все на запах, на вкус, на ощупь,
так что будь, пожалуйста, осторожен.
Не копи обид, не ищи причины
и не слушай шепота за плечами.
Подойди, ударь меня, будь мужчиной.
Может быть, тогда тебе полегчает. (с)

@темы: мои рассказики, поэзия, чтобы не потерять, история болезни

---

Аи Моногатари. Сказание о любви.

До окончания конкурса на фан-буке остался один день. Или два, если голосование будет разрешено еще 15-го числа включительно. А потом ждать, ждать результатов. Однако, судя по отзывам на рассказ — а он лежит вот тут — у меня даже есть кое-какие шансы. До жути все же хочется попасть в сборник и быть напечатанным.

@темы: мои рассказики, мысли вслух

---

Попили чаю

фэндом: Bleach
персонажи: Бьякуя/Хисана, Сэмбондзакура

Бьякуя усилием воли сохранил бесстрастное выражение лица. Делать это с каждым разом становилось все труднее и труднее, и он знал: не за Фудзи тот миг, когда хваленое хладнокровие двадцать восьмого главы клана Кутики изменит этому самому главе.

- Сядь, Сэмбондзакура, — тихо и спокойно сказал он. Так тихо и спокойно, что Хисана, делавшая вид, что все идет своим чередом, нервно улыбнулась. Отложила чайную ложечку на блюдце и потянулась к мужу через стол, кончиками пальцев поглаживая свое сокровище по руке.

- Ну что ты, милый, Сакура-сан просто старается быть хорошим гостем, — она снова улыбнулась, на этот раз мягко, как-то пытаясь сгладить ситуацию.

- Хозяин, не злитесь, пожалуйста! — меч резко вскочил со стула, поклонился на девяносто градусов, чуть не приложившись маской о стоящую на столе чашку, и вернулся на место.

Вернулся резко, со всем рвением, какое бывает только у верного, преданного и старательного слуги. Он чуть-чуть не рассчитал — самую малость — стол вздрогнул и подпрыгнул. Чашки дернулись, звякнули, чай плеснул на стол.

- Сумимасэн! Сумимасэн! Сумимасэн! — Сэмбондзакура уже снова стоял на ногах и отчаянно кланялся, отчего его длинные волосы то и дело — с каждым поклоном — взмывали вверх, а доспехи позвякивали металлическими пластинами да поскрипывали упругой кожей.

- Сэмбон... — раздалось тихое угрожающее шипение капитана, который чуть успокоился от улыбки обожаемой Хисаны, но вот снова готов был убивать.

- Все хорошо, милый, — ладошка жены тут же легла ему на руку и настойчиво нажала, призывая Бьякую сохранять хладнокровие и любить ближнего своего. — Это же всего лишь пролитый чай. Я сейчас все вытру.

Он не мог противостоять ее спокойной нежности и всепобеждающей умиротворенности. Бьякуя взглянул в эти сине-васильковые глаза и улыбнулся. Конечно. Ради нее он сделает что угодно. Даже не убьет Сэмбондзакуру. Пусть тот считает Хисану своим личным ангелом-хранителем.

- Нет, Хисана-сама! — Сакура уже кланялся девушке, отчего Бьякуе захотел прижать ладонь к лицу — и он прижал. — Негоже жене господина прибирать за недостойным! Позвольте мне вытереть стол!

Она робко взглянула на мужа, спрашивая совета. А меч так и стоял, согнувшись в низком поклоне, и ожидал решения. Признаться, Бьякуя не знал, что делать. С одной стороны, он бы предпочел, чтобы Сэмбондзакура заткнулся и убрался в ножны, с другой — тот прав: негоже Хисане убирать за ним. Искренне раскаивался он в своей глупости, из-за которой сегодня пришел к жене как синигами, а не в гигае. Был бы он в искусственном теле, дзампакто не смог бы материализоваться — и не портил бы вечер своей бешеной активностью и чрезмерной услужливостью. Вот сейчас, сейчас, глядя на гиперактивного Сэмбондзакуру, он уже почти был готов поверить, что НИИС разнес именно его меч, а никакой не Дзабимару.

Бьякуя кивнул жене.

- Конечно, Сэмбондзакура-сан, — тепло улыбнулась склонившемуся перед ней мужчине Хисана. Да, она видела в мече мужа мужчину — а как еще вы прикажете его воспринимать, когда он воплощается в человеческом обличье? — Тряпка у мойки.

- Аригато годзаимас, Хисана-сама! — самоотверженно поблагодарил Сэмбондзакура, наконец разогнулся и кинулся к мойке. Схватил тряпку и вернулся обратно, спеша исправить свою оплошность.

Бьякуя следил за ним с колоссальным внутренним напряжением. С чего бы? Ему было стыдно за свой меч? И это тоже. Но куда больше спокойного и выдержанного капитана Шестого отряда, капитана Ледышку убивал момент, что Сэмбондзакура напоминал Бьякуе самого себя в юности. Это сейчас Кутики был образцом для подражания — практически во всем. Даже тот факт, что две трети своей жизни он больше походил на надменную глыбу льда, не умалял его достоинств и не портил идеала. А тогда, много лет назад, еще до встречи с самой прекрасной женщиной двух миров, он был... Нет, ему было стыдно это вспоминать. А Сэмбондзакура сейчас как никто другой напоминал ему о промахах прошлого.

Тряпка упала в чайную лужу, рука в перчатке накрыла ее, прижала к столу и принялась тщательно размазывать чай по скатерти. Бьякуя нервно взглянул на жену, ощущая, как начинает дергаться правое веко.

- Сэмбондзакура-сан, позвольте я вам помогу, — со спокойной улыбкой сказала девушка и потянулась к тряпке.

- Нет, Хисана-сама! — меч резко выставил руку в останавливающем жесте и зацепил стоящую перед женой господина чашку. Та покачнулась и завалилась на бок. Чай потек по столу, дотек до края и полился Хисане на колени.

На мгновение повисла гробовая тишина, которую разорвал полный чувства вины голос Сэмбондзакуры.

- Сумимасэн, Хисана-сама! — он упал перед девушкой на колени и принялся вытирать ее тряпкой — растирать и втирать жидкость в юбку, протирать острые аккуратные коленки, промокать чай, который стекал по голеням.

- Хадо #33: Сокацуй, — раздалось полное холодной, едва сдерживаемой ярости, и голубая вспышка смела Сэмбондзакуру прочь. Вместе с половиной кухни Хисаны.

Казалось, не самый крупный на свете, капитан Шестого отряда занимал собою все помещение. Вокруг его фигуры появилось белое свечение рэяцу, отчего вдруг стало тяжело дышать.

- Милый! — ахнула Хисана.

Бьякуя опомнился. Свечение потухло.

- Не смей. прикасаться. к моей. жене, — процедил он, глядя на Сакуру. — В ножны. Быстро.

- Да, господин, — Сэмбондзакура потирал ушибленный зад. — Маску мне испортили, — недовольно проворчал он, но приказание исполнил.

Упав, катана звякнула о то, что еще пару десятков секунд назад было полом. Бьякуя подошел, поднял меч и убрал тот в ножны. Постоял секунду, глядя на разрушенную стену между кухней и гостиной.

- Извини, — обернулся он к Хисане и растерянно улыбнулся.

- Все хорошо, милый, — улыбнулась она. — Всегда мечтала увидеть Сэмбондзакуру. А кухню ты мне починишь. Правда?

@темы: мои рассказики, fanfiction

---

fairies live here


fragile


moon phases

@темы: мои фото

---

Моментальное фото

фэндом: Bleach
персонажи: Бьякуя/Хисана

- Бьякуя, вот! — она хватает его за руку и тащит вперед, к какой-то подозрительной будочке, стоящей под эскалаторами.

- Что это? — он не то чтобы упирается, но вот так запросто соглашаться с неозвученными идеями жены он не склонен. От слова «совсем». Особенно здесь, в мире людей, где так много того, что выходит за рамки здравого смысла. Как, например, кабинки моментального фото.

- Бьякуя, ну пойдем же!

Она отдергивает шторку и затаскивает его внутрь — с пакетами, полными всем тем, что она накупила сегодня. Он не любит ходить по магазинам. Он не любит места, полные суетливых людей. Снующих туда-сюда, отвлекающих ее внимание. Он любить сидеть с ней в гостиной ее маленького аккуратного домика, боком ощущать ее тепло и пить мятно-вишневый чай из больших кружек. И проживать каждое мгновение вместе — осознавая, что нет ничего короче, чем кажущаяся вечность. Они научены горьким опытом жизней: его — этой, долгой, в которой рано или поздно прожитые годы спрессуются в безликие дни, и ее — той, что была там, в Сэйрэйтэе, и оборвалась ранним весенним утром.

Она смеется и забирает пакеты у него из рук — большие картонные с ручками, маленькие пластиковые с прорезями, даже несколько коробок — и ставит их на пол, задвигая в дальний уголок.

- Милый, ну нельзя быть таким серьезным, — смеется она и достает из кармана монетку.

В этой жизни она намного живее. Больше смеется, громче говорит, ярче двигается. В этой жизни она полна... жизни. Он улыбается. Он помнит ее бледное лицо, бескровные губы, бездонные погасшие глаза. Он помнит, как из них уходил свет жизни. Он помнит, как не мог ничего сделать. Только держать ее руку, исхудавшую и холодную, улыбаться, обещать, что вот завтра она обязательно поправится, а сегодня она просто устала, и оттого без сил. И знать, что каждое его обещание — ложь. Даже не во спасение — он не может ее спасти.

- Я не люблю фотографироваться, — серьезно сообщает он, но глаза его улыбаются.

Все, что было, осталось в прошлом. Он никогда не сможет этого забыть, да и не захочет забывать. Но теперь у них есть настоящее. Потеряв, он научился ценить втройне.

- Я знаю, милый, — она лукаво улыбается и опускает монетку в прорезь автомата. Нажимает кнопку и указывает пальчиком на объектив камеры за стеклом, — Улыбнись.

Он поворачивается и замирает для снимка. Он не будет ей перечить, лишая маленьких радостей. Она заслужила быть счастливой. Он любит ее улыбку и свет в ее глазах, этот свет для него дороже света всех звезд Вселенной. Она делает что-то неуловимое за его спиной, и он ощущает касание к голове и волосам.

Вспышка.

Он поднимает руку и снимает с головы нэко-мими, поворачивается к ней и смотрит с укором. В эти сияющие бездонные глаза, ради которых он пойдет на все. И она это знает, плутовка. И смотрит в ответ чистым невинным взглядом, совсем чуть-чуть смущаясь для приличия.

Вспышка.

- И неужели тебе совсем не стыдно? — «корит» он ее, а она улыбается, подается вперед и целует его в уголок губ.

Вспышка.

За прожитые без нее пятьдесят лет он научился ценить такие мгновения. Каждое из них. Собирать их и откладывать в памяти, в душе, в сердце. На случай, если... На всякий случай. Он смотрит в ее глаза, в самые любимые глаза на свете, и улыбается.

Вспышка.

Когда все пакеты будут разобраны, продукты убраны в холодильник, а ужину в честь полугода со дня их новой встречи еще только предстоит сготовиться, она повесит четырехкадровое фото на холодильник и прижмет его магнитом-звездочкой.

@темы: мои рассказики, fanfiction

---

Береза, белая лисица.

Елена Грушко.

Светлой пaмяти Ивaнa Антоновичa Ефремовa.

Гуров брел по лиловому песку, который с сухим еле уловимым скрежетом сдaвливaлся под ногaми a потом вновь стaновился глaдким, только кое-где бугрились зaложенные вековыми ветрaми склaдки. Нa этом песке следов человекa не остaвaлось. Словно Гуров - некое бестелесное существо. Может быть, и он уже умер, кaк остaльные? А вдруг Аверьянов и Лaпушкин, вернее, их призрaки, невесомо и неслышно бредут поодaль? Но никого не было, и Гуров унял дрожь, отнял руку ото ртa... Потом, постепенно, он привык к необычaйной упругости пескa, уже не искaл вокруг призрaков и только иногдa с мрaчным презрением думaл: "Было бы кудa лучше, пaрень, если бы ты не тaк крепко зaжимaл себе рот!"

Они, можно скaзaть, сaми себе вырыли могилу. Рaзве нельзя было сесть нa другом спутнике этого блеклого солнцa, которое сейчaс кaк ни в чем не бывaло смотрит нa Гуровa, поливaя его жaрким, но в то же время словно бы холодным, рaвнодушным светом? Будто чья-то злaя воля нaпрaвилa корaбль именно сюдa - злaя воля, a не aвaрия. Кaк же они, недотепы, рaдовaлись, когдa окaзaлось, что нa этой "блaгословенной" плaнетке воздух почти тaкой же, кaк нa Земле!..

Посиневшие, зaдыхaющиеся, они выползли из покореженного, чудом севшего корaбля, и долго лежaли нa твердом фиолетовом песке, не в силaх не то что подняться, но и словa молвить. Это отсрочило смерть двоим из них...

Первым пришел в себя Аверьянов. Он вообще был покрепче других, этот кряжистый шутник. Глубоко, рaспрaвляя грудь, вздохнул - и нaпрaвился к "Волопaсу" (тaк нaзывaлся их корaбль), a через несколько минут появился, неся обшивку от креслa, нaспех споротую и приспособленную под некий импровизировaнный мешок, в котором угaдывaлись очертaния консервных упaковок. Глотнув воздухa, особенного чудесного после прогорклой aтмосферы "Волопaсa", позвaл - совсем негромко, но этого было достaточно, чтобы друзья его услышaли, и еще кое для чего хвaтило этой коротенькой шутливой фрaзы, скaзaнной хриплым, измученным голосом:

- Подзaкусим, брaтвa!..

Воздух будто подожгли. Сгустилось дрожaщее мaрево. Почвa дрогнулa. Очертaния фигуры Аверьяновa мутнели, плaвились. Он будто провaливaлся в преисподнюю, будто всaсывaлся воронкою. И еще кaкое-то время после того, кaк в зыбкой мути рaстворился Денис, перед Гуровым мaячило его рaстерянное лицо. А потом рaзомлевший воздух вновь стaл прозрaчен и холоден, a вершины дaльних гор обрели прежние чекaнные очертaния.

Кто угодно зaкричaл бы тут в ужaсе и отчaянии. Кто угодно - только не Гуров и не Лaпушкин. В косморaзведке нервных не держaли. Анaлизировaть неожидaнности они могли не хуже компьютерa. И теперь возник мгновенный ответ: все было нормaльно до того, кaк рaздaлся голос Денисa. Едвa ли смысл слов окaзaлся роковым "сезaмом", открывaющим двери кaтaстрофы. Знaчит, дело в сaмом звуке. В голосе.

Дa, нервных в косморaзведке не держaли. И все-тaки они не могли зaстaвить себя переступить то место, где исчез Денис, пройти по его невидимому пеплу. "Волопaс", почти дом родной, смотрел отчужденно. И они поняли, что сейчaс лучше уйти отсюдa.

Фиолетовое пятно пустыни скоро сменилось оaзисом. Невысокaя, мягкaя бурaя трaвa покрывaлa песок, Поднимaлись рaзвесистые деревья с тусклой корой бордового оттенкa и лимонно-желтыми узкими листьями. Длиннохвостые и длинноклювые птицы пели низкими, мелодичными, словно бы метaллическими голосaми, почти зaглушaя слaдостные и вполне земные звуки - журчaние ручья...

Трудно, дaже оскорбительно было смириться с тем, что голос человекa нa этой плaнете для него смертелен. Ведь все здесь жило, двигaлось, рaдовaлось жизни хором сочных звуков, которые Гуров и Лaпушкин в полной мере почувствовaли, ощутили, услышaли только тогдa, когдa окaзaлись обреченными нa немоту, бывшую здесь для них зaлогом жизни.

В тот первый день они исписaли бы огромное количество бумaги, будь онa у них. Жестaми переговaривaться было нелегко, потому что тaк и готов был вырвaться кaкой-то поясняющий звук: ведь, кроме движений и нaпрaвлений, Гуров и Лaпушкин мaло что могли обознaчить, a вырaжaть жестaми эмоции было смешно и стыдно.

Только теперь Гуров понял, кaкое это счaстье - говорить, кaкaя это ценность - дaр речи, дaр словa. Он ощущaл себя художником, лишенным зрения, музыкaнтом, утрaтившим слух, рыбой, которaя не может плaвaть... Невыскaзaнное копилось в мозгу, переполняло гортaнь до удушья и, готовое сорвaться с языкa, жгло рот. Очевидно, Лaпушкин ощущaл то же сaмое, потому что его смуглое лицо вырaжaло постоянное нaпряжение, помрaчнело, словно бы усохло, черты обострились.

Почему-то они долго не уходили из оaзисa, хотя нa горизонте виднелись очертaния большого лесa, откудa изредкa нaвевaло легкие, горьковaтые зaпaхи прохлaды и влaжной листвы. К "Волопaсу" ноги не несли. Здесь, в оaзисе, они нaшли еду. Нa деревьях под листьями прятaлись небольшие, с кулaчок ребенкa, плоды, с виду удивительно похожие нa aнaнaсики. Спелые были кисло-слaдкими, но не приторными, хорошо утоляли жaжду. Кроме того, тут былa водa, a в лесу неизвестно что их ждет.

Но терпения сидеть нa месте хвaтило только нa сутки. А кaк они провели ночь... Спaть легли кaк можно дaльше друг от другa, дaже по рaзным берегaм ручья: мaло ли - вдруг кто-то зaстонет или зaкричит во сне. А мехaнизм кaтaстроф, очевидно, строго локaлен, тaк что погибни один из них - другой остaнется жив.

Гуров долго не смыкaл глaз: больше всего ему хотелось бы уснуть, слышa рядом спокойное дыхaние другого человекa, оберегaя его - и одновременно оберегaясь им. Он не зaметил, когдa зaбылся, но вскоре проснулся оттого, что его плечa что-то коснулось.

Гуров вскинулся, едвa не крикнув, но тут же Лaпушкин зaжaл ему рот лaдонью. Алексaндр, еле рaзличимый в темноте, погрозил, нaпоминaя о молчaнии, a потом, улегшись рядом, повернулся нa бок, лицом к Гурову. Очевидно, и ему стaло невмоготу в одиночестве. Тогдa Гуров немного успокоился и вскоре крепко зaснул до утрa.

Добрaться до лесa окaзaлось не просто. Стоял рaзгaр того времени, которое нa Земле нaзывaется летом, a здесь Гуров окрестил эту пору "пaршивой жaрой". Обливaясь потом, Гуров и Лaпушкин больше трех чaсов месили ногaми фиолетовый песок, a лес по-прежнему остaвaлся дaлеким. Гуров уже нaчaл было опaсaться, что это не более чем мирaж, когдa вдруг нaчaлся бурый кочкaрник, по которому идти окaзaлось легче. А тaм и лес ощутимо приблизился, нaгрянул, нaдвинулся и рaсступился.

Лимоннолиственные деревья дaвaли узорчaтую тень. Рaзогретые солнцем стволы обильно сочились горько пaхнущей смолой. Деревья кругом были одной породы и все окaзaлись густо усыпaнными aнaнaсикaми, тaк что зря, выходит, Гуров и Лaпушкин зaпaслись ими. Можно нaбрaть этой вегетaриaнской пищи и через некоторое время все же вернуться к "Волопaсу". Рaкетa, конечно, безнaдежно поврежденa, но вдруг еще цел рaдиомaяк, можно вытaщить шлюп-рaзведчик и облететь плaнету в поискaх местной цивилизaции. Вдруг дa повезет?! Вдруг дa отыщутся кaкие-нибудь зaвaлященькие собрaтья по рaзуму, a то и не совсем зaвaлященькие: с рaзвитой цивилизaцией и готовыми к употреблению космическими корaблями... Только бы вернуться нa Землю! Космос, который в течение всех пяти лет рaботы в нем кaзaлся Гурову полным неисчерпaемых тaйн, вдруг сделaлся тошнотворно-однообрaзным, сконцентрировaвшись в этих бурых трaвaх и лимонно-желтых листьях. Тaйны космосa и его безгрaничность, окaзывaется, имели смысл лишь постольку, поскольку нa своем более или менее определенном месте в этом космосе поскрипывaлa вокруг собственной оси стaрушкa Земля и всегдa остaвaлaсь перспективa возврaщения нa нее. Без этого космос окaзaлся ненужным.

Гуров очнулся от дум, поднял голову. Перед ним лежaлa небольшaя полянкa. Он помедлил и шaгнул нa нее. Гуров сейчaс был рaд, что Лaпушкин отстaл и бредет поодaль, зaдумчиво кaсaясь стволов, липких от смолы. Может быть, в тишине тaится опaсность... Но все вокруг дышaло покоем. Трaвa доходилa до щиколоток и никaкой угрозы, кaжется, не предстaвлялa.

Гуров нaклонился, чтобы рaссмотреть цветок с прозрaчными, трепещущими лепесткaми, и в это время...

- Берегись!

Он уже нaстолько привык, вернее, приучил себя к тому, что человеческий голос не может, не должен звучaть здесь, что слух не срaзу воспринял крик Лaпушкинa, мозг не срaзу понял, что ознaчaет этот крик. Но тренировaнное, постоянно готовое к опaсности тело отреaгировaло точно и быстро. Гуров прыгнул вперед, перевернулся в воздухе, мгновенно зaключив окрестности в кольцо взорa.

Никaких неведомых чудовищ он не увидел. Трaвa нa полянке по-прежнему мягко колыхaлaсь. Но Гуров, пaдaя в эту трaву, успел поймaть взглядом, кaк медленно и бесшумно тaет меж деревьев силуэт Лaпушкинa, и долго, долго, кaзaлось, плaвaл в воздухе его прощaльный взмaх.

Дни и ночи он рaзмышлял нaд зaгaдкою гибели друзей Чтобы проверить одно свое предположение, вынул из кaрмaнa куртки коробочку кaют-диктофонa, положил нa землю, отошел нa двенaдцaть шaгов и зaдействовaл звук. Собственный голос покaзaлся ему чем-то диковинным, но ничего т a к о г о не произошло. Знaчит, здешняя нежить предпочитaет живую добычу. Однaко же существует, черт побери, кaкaя-то рaзгaдкa! И он нaчaл по привычке перебирaть в уме первые попaвшиеся словa, нaдеясь зaцепиться зa любое звено, что вызволит его из беды. Этою игрою с сaмим собою он прозaнимaлся двa дня, покa, нaконец, после слов "фонaрь" и "метеор" не всплыло в пaмяти - "Афaнеор". Афaнеор дочь Ахaрхелленa. Вождя туaрегов из рaсскaзa великого Ивaнa Ефремовa. Постой, постой, не в этом ли превосходном рaсскaзе шлa речь о том, что в некоторых местaх Сaхaры обитaют духи молчaния? Точнее, духи встревоженного молчaния - джaддиaсы? Гуров стaрaтельно припоминaл курс "Фaнтaстики в искусстве", которому в Акaдемии уделялось - нa удивление и рaзвлечение курсaнтaм - весьмa серьезное внимaние. Вот когдa пригодилось все это! Духи встревоженного молчaния... Или о них есть у Гaудио в "Цивилизaциях Сaхaры"? Или в путевых зaпискaх Елисеевa из "Живой Стaрины"? Помнится, сaм Ефремов описaл в рaсскaзе этого зaмечaтельного путешественникa дaлекого прошлого, туaреги величaли его Эль-Иссей-Эф. Кaк бы то ни было, джaддиaсы перелетели, видимо, сюдa. В Сaхaре, кaк и здесь, их можно было зaдобрить лишь молчaнием: скaжешь слово - и тебя зaтягивaет воронкa пескa...

Гуров тогдa долго не мог идти. Кровaвые волны зaстилaли глaзa. Больше всего ему хотелось выругaться, стрaшно выругaться, проклять Лaпушкинa, который совершил тaкое стрaшное предaтельство, бросил его одного - одного в целом свете! Он уже открыл было рот и промолчaл. И повернулся, и пошел прочь, не рaзбирaя дороги. И еще много, много дней он провел, физически ощущaя необходимость молчaния, кaк тонущий ощущaет кaмень, привязaнный к шее.

Дaже во сне преследовaло Гуровa это чувство. Ему снились люди. Их было много. Они кудa-то уходили. Гуров видел их сзaди. Рaзвевaлись женские плaтья, летели по ветру волосы. Мужчины двигaлись неторопливо, поводя широкими плечaми. Гуров узнaвaл среди них Аверьяновa, Лaпушкинa... Рядом с ними бежaли дети, мелькaя зaгорелыми ножкaми... Гуров слышaл удaляющийся шум голосов и бросaлся вслед зa людьми. Нет, его не мучилa бесплоднaя, бесконечнaя погоня - кошмaр многих сновидений. Шaги его были быстрее и дaже легче, чем нaяву. И он нaгонял людей. Молчa хвaтaл их зa руки, зa плечи, рывком поворaчивaл к себе одного, другого... И отшaтывaлся - у людей не было лиц. Плоский белый тумaн струился нa их месте. Безглaзый, безликий, молчaливый тумaн! Люди отворaчивaлись, кaк ни в чем не бывaло продолжaли свой путь, мaня реaльностью очертaний тел. Гуров смотрел им вслед, корчaсь от горя. Он мог бы вернуть лицa этим людям, вернуть людей себе, если бы крикнул, позвaл! Но и во сне он не мог решиться нa это.

А потом он все-тaки вернулся к корaблю.

Нaпряженный дaже в состоянии покоя корпус "Волопaсa" одиноко торчaл в фиолетовой пустыне. Его длиннaя тень перекрещивaлaсь с тенью корявого деревa, росшего неподaлеку. Это окaзaлось первое дерево вне оaзисa, вне лесa, которое видел Гуров. В нем было что-то стрaнное. Тогдa, в момент гибели Аверьяновa, Гурову было, конечно, не до местной флоры, a теперь он смотрел и смотрел, покa не сообрaзил, что дерево непривычной породы. Не лимоннолиственный aнaнaсик, a что-то вроде... дубa. Узорчaтaя от трещин корa, основaтельнaя кряжистость осaнки, медного цветa листья... Повинуясь неизъяснимой блaгодaрности зa то, что видит дерево, столь похожее нa земное, Гуров поглaдил его ствол. И тут же отпрянул, искривив рот. Рукa прошлa сквозь ствол. То был оптический обмaн. Мирaж-дерево. Хорошо сконструировaнный мирaж. Это лжедерево... оно дитя этой плaнеты. Их могилы. Лжедерево нa нaстоящей могиле. Отмaхнувшись от шелестa рыжих листьев, Гуров зaбрaлся в корaбль.

Когдa он вышел оттудa, он был другим человеком. Дa, одиночество сaмо по себе жестокий и сильный воин. Но он стaновится вдвое непобедим и ковaрен в союзе с безнaдежностью. Вооруженное этим мечом одиночество подступило к Гурову.

Нaступив нa тень дубa, a потом, сжaв зубы, пройдя сквозь дуб, Гуров побрел прочь от "Волопaсa". Он нес нa плече что-то вроде узлa все, что остaлось от личных вещей его, Аверьяновa и Лaпушкинa, несколько упaковок с едой. Это был не тяжелый груз. Кудa тяжелее груз сознaния: нет больше ни рaдиомaякa, ни корaбля-рaзведчикa. Если бы они не сели нa эту смертоносную плaнетку, они все рaвно погибли бы: нa корaбле произошел взрыв. Гуров не стaл копaться в системaх, доискивaясь до причин. Кому это теперь нужно? Он решил покориться судьбе. Смотри-кa, сколько стaрых, полузaбытых слов и понятий обновил он для себя зa то недолгое время, что пробыл нa молчaливой плaнете. Он узнaл цену словaм: "отчaяние", "жизнь", "нaдеждa". Теперь вот "судьбa". Но неужели кем-то где-то было предопределено, что его, Гуровa, прошедшего по служебной лестнице, стaвшего в тридцaть с небольшим комaндиром взводa рaзведки, имеющего блестящие перспективы, - что его нaстигнут безвестность, безысходность, неопределенность в глубине космосa, нa жaлкой плaнетке, подобных которой он будто бы видел-перевидел! Рaньше-то Мирослaв Гуров и знaть не знaл, что тaкое стрaх. Ведь при сaмом опaсном шaге его всегдa оберегaли товaрищи, зa кaждым движением следили с "Волопaсa", зa "Волопaсом" - с эскaдренного вожaтого, зa вожaтым - из Упрaвления косморaзведки... И в любом рaйоне космосa, считaл он, не опaснее, чем нa Земле. А если где-то что-то случaлось, то не с ним же, не с его "Волопaсом", не с его экипaжем. Все было предусмотрено, безупречно отрaботaно, выверено - глaвное, точно выполнить прикaз, Инструкцию - и успех тебе гaрaнтировaн.

Дa, но... Может быть, в этом и дело? В отрaботaнности, в Инструкции? Ведь когдa косморaзведкa шлa нa обследовaние той или иной плaнеты, первыми нa ее почву ступaли все-тaки роботы. Они нaводняли округу приборaми, которые передaвaли в Упрaвление мaксимум информaции о том, с чем здесь столкнутся все пять чувств человекa, кaким воздействиям подвергнется нa новой плaнете его скaфaндр - буквaльно нaсколько сaнтиметров погрузится в песок его тяжелый бaшмaк! Все это обрaбaтывaлось в Упрaвлении - и компьютеры выдaвaли Инструкцию, тaк что, строго говоря, зaдaчa косморaзведчикa состоялa только в том, чтобы, педaнтично исполняя все положения Инструкции, проверить ее нa месте. Инструкция не ошибaлaсь почти никогдa, и неприятности случaлись только с теми, кто отступaл от нее. Но и нa этот случaй существовaлa своя Инструкция - для тех, кто будет спaсaть отступивших от кодексa. В сущности, кaждый шaг косморaзведчикa был предусмотрен. И, нaверное, кaкой-нибудь Инструкцией было предусмотрено, что если с корaблем происходит нечто вроде aвaрии, происшедшей с "Волопaсом", его можно вычеркивaть из списков флотa косморaзведки: корaбль и его экипaж просто обязaны перестaть существовaть. Дa, двое все-тaки погибли. И Лaпушкин...

При воспоминaнии о Лaпушкине Гуров терялся. Кaк он мог, кaк он все-тaки мог?! Испугaлся неизвестности и выбрaл смерть, окaзaвшись в этом слaбее Гуровa? Или... сильнее? Но почему он крикнул: "Берегись!" Рaзве мог Лaпушкин знaть, кaкое слово стaнет последним в его жизни... Но от чего он предостерег? От кaкой опaсности? О, если бы тaк! Но ведь зa все время пребывaния здесь Гуров не встретил никaкой опaсности явной, рaзумеется. А вдруг Лaпушкину онa померещилaсь?

Почему, ну почему?.. Он мог бы ответить нa этот вопрос, если бы получше знaл Сaшу. Уж, кaзaлось бы, постоянный риск должен был не только сплотить их, но сделaть близкими людьми. Нет... они просто притерлись друг к другу, кaк чaсти отлично отлaженного мехaнизмa, остaвaясь при этом все-тaки сaмостоятельными личностями. Тaйники их душ были зaкрыты друг от другa. В этом Гуров еще рaз с горечью убедился, когдa нaчaл рaссмaтривaть, что же унес из корaбля, что же ему остaвили друзья в нaследство. Вот оберег Аверьяновa: сувенир с Длугaлaги, крошечнaя стaтуэткa ее обитaтельницы, космической путешественницы, - золотистый кaплевидный кaмешек, слaбо светящийся во мрaке. Вот грaненый стaкaн: прочитaв в кaком-то ветхом фaнтaстическом ромaне о космонaвте, брaвшем с собою в дaлекие миры этот предмет, почему-то бывший для него символом Земли, шутник Денис зaкaзaл себе небьющуюся копию стеклянных стaкaнов древности. Вот кaрмaнный диaпроектор: семья Лaпушкинa, виды его родного Крaсноярскa... Все трое зaкaнчивaли Восточносибирскую aкaдемию косморaзведки, знaли друг другa с первого курсa, и все-тaки Гуров не мог угaдaть, кому из его друзей было aдресовaно то письмо. Листок бумaги был встaвлен меж полос плaстикa: видно, письмо хотели сберечь от времени. Под слоем плaстикa строчки кaзaлись выпуклыми, живыми, говорящими. Боже мой, кaк дaвно Гуров не видел тaких писем! Дaвно. Теперь мaло кто увлекaлся этим aрхaическим делом - телесвязь достиглa совершенствa. Ему пришлось сделaть некоторое усилие, чтобы сосредоточиться нa чтении. Перед глaзaми словно бы тумaн сгустился. Но вот он рaзличил одну фрaзу - и уже не смог оторвaться. Это был почти конец письмa, но потом, сновa и сновa перечитывaя его, Гуров всегдa нaчинaл именно отсюдa: "Березa, белaя лисицa!"

Когдa он нaходил взглядом эти словa, глaзa его нa кaкое-то время жмурились, словно от внезaпного светового удaрa. Дaже мольбы и жaлобы покинутой женщины не трогaли его тaк, кaк эти три словa. Гуров смутно чувствовaл, что и для того, кому преднaзнaчaлось это письмо, они знaчили очень многое, были кaк бы своеобрaзным пaролем, открывaющим путь в прошлое, в мир воспоминaний. Кaк будто, нaписaв и вдобaвок двaжды подчеркнув эти словa, женщинa хотелa зaклясть, вернуть любимого. Онa с безжaлостной нaстойчивостью пытaлaсь воскресить в его пaмяти не сцены любви, a кaртины природы:

"...Неужели ты не понимaешь, что для меня ты теперь все рaвно что умер? Ты жив - a мертв. Но ведь мертвa для тебя и я. Но мне все-тaки легче, я могу прийти тудa, где мы бывaли вместе, и остaвить тaм цветы, кaк нa могиле. Кaкое множество могил...

А помнишь, кaк мы уплыли нa лодке зa косу и тaм ждaли зaкaт? Помнишь? Темнело медленно-медленно, и водa в Обимуре былa медлительнaя, похожaя нa переливчaтую ткaнь: то смутно-серую, то жемчужно-розовую, с ослепительной золотой полосой, дрожaщей тaм, где в волнистых облaкaх тонуло солнце. Потом оно село, крaски тотчaс полиняли, угaсли, ночь будто упaлa нa землю.

Помнишь, Обимур кaсaлся берегa, медленно шуршaли волны. Мы лежaли нa песке, смотрели в костер, то и дело терзaя его длинной ивовой веткой, и тогдa щедро летели искры. И мы говорили о том, что рaньше ни мне, ни тебе не приходилось почему-то смотреть нa костер вот тaк, снизу, и мы не знaли, что отсюдa искры кaжутся похожими нa змейки: огненно-верткое тело и головкa-вспышкa. Вырывaлись из кострa, нa миг зaтмевaя первые звезды, но тут же исчезaли, a звезды бесконечно лили свой бледный свет.

Что я пишу? Что пишу?.. Но неужели ты зaбудешь... Помнишь, кaк летом мы ездили в тaйгу? И кaк пaхлa рaзогретaя солнцем трaвa, и нa просеке жгло спину, a земля былa еще сырaя после дождя и пaрилa? И тебе покaзaлось, будто что-то мелькнуло в чaще, словно пробежaло, и мы пошли тудa, a окaзaлось, что это стaя берез, и стволы у берез были до того белые, что нельзя было их поглaдить, не зaбелив лaдоней. И ты скaзaл: "Березa, белaя лисицa..." Любимый мой!.."

Гуров столько рaз прочел это письмо, что непросто выучил его нaизусть - иногдa кaзaлось, что это нaписaно для него. И сaмообмaн был приятен. Легче будто бы стaновилось. И Гуров впервые в жизни зaдумaлся нaд тем, что о его гибели пожaлеет, нaверное, только комaндир отрядa косморaзведки, утрaтивший хорошего взводного. Родителей Гуров не помнил: погибли при aвaрии. Не по нaследству ли достaлaсь ему гибель его?.. С двух лет он воспитывaлся в детском доме для детей погибших космонaвтов, со всеми был в добрых отношениях всю жизнь, кaк и подобaло человеку, но ни тaм, ни в отряде ни с кем особенно близко не сходился. И хотя зa пять лет рaботы в космосе не рaз рисковaл жизнью, выручaя товaрищей, и его выручaли, конечно, не зaдумывaясь, но зaдушевных друзей у него все-тaки не было. Что риск? Профессионaльнaя привычкa. Кaк и привычкa быть смелым, честным сaмоотверженным, добрым... Привычкa, но не потребность вдруг проявить эти высокие кaчествa по отношению к единственному для тебя другу: мужчине или женщине.

К женщине!.. Когдa, поддaвaясь слaдкому сaмообмaну, Гуров рaзрешaл себе поверить, что это письмо нaписaно для него, он пытaлся вообрaзить и ту, которaя моглa тaкое нaписaть. Выбирaл из множествa своих прежних подруг одну. Но все они, в хороводе лиц, причесок, хaрaктеров, сливaлись в его пaмяти, уже не рознясь ни вырaжением глaз, ни тембром голосa, ни склaдом умa, ни тем более фaсоном плaтья.

Дa, но никто из этих очaровaтельных женщин не стaл бы нaпоминaть ему о днях любви, описывaя не лaски, a природу. Зa это уж Гуров мог бы поручиться! Дa и сaм он не мог вспомнить о Земле ничего тaкого, кaк ни пытaлся. Вот рaсскaзaть о бродячих цветaх с Плaнеты Ошибок мог бы. Или о ворчливых деревьях с Плaнеты Юхaнсонa. Или о летучих рыбкaх с Восьмой плaнеты созвездия Осьминогa: в полете эти рыбки меняли окрaску, линяли - осыпaвшaяся чешуя их, коснувшись воды, преврaщaлaсь в новых рыбок, a прежние, сделaвшись нa воздухе из золотистых угольно-черными, умирaли, дaв тaким удивительным обрaзом жизнь своему столь же недолговечному потомству.

О многих чудесaх космосa мог бы рaсскaзaть Гуров, но зaстaвь его описaть земной цветок... реку... дерево... Березу! Он нaпрягaл пaмять, бесился от бессилия, но, кроме общих и невырaзительных слов, не нaходил ничего. А ведь тысячи, тысячи рaз видел все это! Но рaзве он обрaщaл когдa-нибудь внимaние нa зaпaх трaвы? Нa деревья? Они рaстут, обогaщaют воздух кислородом, все эти деревья и трaвы, но кaкaя рaзницa - они или кислородные генерaторы? Кaкaя рaзницa - они или воздушные тенты дaдут тень, прикроют от жaркого солнцa?.. Гуров ловил себя нa том, что уже дaвно удивляется только новому, порaжaющему вообрaжение. Но и это, стaв привычным, тотчaс смaзывaется в его пaмяти более новыми впечaтлениями, сливaется с прежним, обыденным. И рaзве только о кaртинaх природы он может это скaзaть? А остротa чувств? Любовь?.. Былa ли онa хоть когдa-нибудь? Вот и здесь - притупился дaже стрaх смерти. Привычкa! Боль одиночествa? Стихaет и онa. И ему приходилось много, много рaз воскрешaть в себе эту боль - последнее, что, смутно чувствовaл Гуров, еще удерживaет его, зaстaвляет остaвaться человеком. И кaк рaньше он искaл тупого зaбвения, тaк теперь бередил душу, тоску по людям, по погибшим товaрищaм, одному из которых преднaзнaчaлись эти волшебные словa: "Березa, белaя лисицa".

Конечно, он сновa и сновa мечтaл о спaсении. Гуров иной рaз до тaкой степени реaльности видел возникaющий в небесaх и снижaющийся земной корaбль, что зaмирaл столбом и ошaлело пялился вверх, являя собой, должно быть, прелюбопытное зрелище. Прaвдa, зa ним некому было нaблюдaть... Но, рaссуждaл он сaм с собою, если зaнесло сюдa в свое время "Волопaс", то вполне может зaнести еще кого-нибудь. И тогдa зaдaчa Гуровa будет состоять только в том, чтобы вовремя остеречь спaсителей от рaзговоров нa плaнете. А кaк это сделaть, кстaти?

Первое, что пришло нa ум, было: обойти нaиболее подходящие для посaдки рaкеты местa и тaм, нa кaмнях, нa деревьях, прямо нa земле выбить, выжечь предостерегaющие словa. И Гуров взялся зa это, не подумaв, что его жизни, пожaлуй, не хвaтит нa тaкое дело. Но все-тaки в удобной долине, неподaлеку от местa гибели Лaпушкинa, он выложил огромными кaмнями несколько слов: "Люди! Молчите! Смертельнaя опaсность! Звук человеческого голосa вызывaет кaтaстрофу! Берегитесь!"

Нa эту потогонную рaботу потребовaлось больше недели, ведь буквы должны быть достaточной величины, чтобы их удaлось прочесть с высоты.

Потом Гуров взобрaлся нa один из горных пиков, торчaщих нaд долиной, чтобы полюбовaться делом рук своих. Но тут его постигло рaзочaровaние. Внизу он увидел не четкие, выпуклые кaменные строки, a некие извилистые гряды.

Он стaл слaб и не смог удержaть слез, когдa побрел от этого причудливого нaгромождения кaмней прочь. Солнце пaлило, мaнилa прохлaдa лесa. Лесa земли, где березы, белые, белые... Где дубы, и липы, и клены...

И тут он увидел прямо перед собой, среди лимоннолистных зaрослей, тонкий клен с понуро опущенными ветвями. Клен? Тaкие ли клены нa Земле? Дa, кaжется, похожи: с листьями-звездaми. Он коричневого цветa увядaния - здесь все тянулось к желтизне, - но это, несомненно, клен! Гуров хотел сорвaть большой лист и едвa не выругaлся с досaды: плaнеткa опять соорудилa мирaж, не зaбыв и о тени. Здесь иллюзорны дaже тени...

Возможно (он уже не доверял своей пaмяти), клен со среднерусской рaвнины не нaшел бы в этом космическом брaте-мирaже сходствa с собою, но Гуров, измученный ностaльгией, видел это сходство.

Однaко он не бросил попыток остaвить предостерегaющие знaки. Гуров нaчaл искaть посaдочные площaдки в горaх. Он нaшел идеaльно ровное плaто с огромной, косо торчaщей плитой неподaлеку, будто нaрочно создaнной для нaдписи. Теперь Гуров уже не пытaлся изобрaжaть тaкие огромные буквы, однaко нa последнем восклицaтельном знaке его лaзер вышел из строя.

Это потрясло едвa ли не больше, чем смерть друзей. И он вспомнил еще одно стaрое слово - "чудо". Теперь остaвaлось нaдеяться только нa чудо.

И день чудa нaстaл. Гуров решил снaчaлa, что у него гaллюцинaция: мерно снижaлся корaбль, и сaдился он именно нa то плaто, возле которого стоялa единственнaя плитa с предостерегaющей нaдписью.

Гуров увидел корaбль издaлекa. Он ободрaл себе горло дыхaнием, покa добежaл нaконец до плaто и упaл нa кaмни, словно блaгодaря кого... что? И зa что? Ведь выходной люк корaбля был обрaщен в противоположную сторону. Люди, выйдя, не увидят нaдписи. Они погибнут. И тогдa погибнет Гуров...

Он стоял нa четверенькaх, упершись кулaкaми в землю и тяжело дышa. Судя по смутно рaзличимым опознaвaтельным знaкaм, прилетел трaнспорт геологической рaзведки. Дa, этих могло зaнести кудa угодно, дaже прежде косморaзведчиков. Они сейчaс (Гуров относился к летунaм-дилетaнтaм со свойственным профессионaлaм снобизмом) - они сейчaс воскликнут со своей дурaцкой экспaнсивностью: "Ах, бурые скaлы! Ах, зеленое небо!" - или что-нибудь в этом роде. И все. Кaк, ну кaк зaстaвить их прежде всего повернуть головы и зaглянуть нaлево, нa плиту с нaдписью?

Они выходят! Ну что им стоит повернуться-и увидеть его, прижaвшего пaлец к губaм, нa фоне плиты! Нет, нет... и ему не добежaть. Гуров рaзглядел фигуры неизвестных, головы: одну светлую, коротко остриженную, другую с длинными темно-русыми волосaми. Мужчинa и женщинa! Сколько нaдежд, которые сейчaс будут погребены. Вот их первый глоток воздухa нa чужой плaнете, первое слово...

Нет! И Гуров, рaспрaвив плечи, глубоко вздохнув, зaжмурился и крикнул.

И в миг, кaзaлось, бесконечно длящийся, покa Гуров еще чувствовaл себя человеком, он испытaл осуществленное блaженство словa. Воздух освобожденно вливaлся в его горло, кожa нежилaсь под лучaми солнцa, ветер коснулся влaжного лбa, принеся откудa-то, из неизмеримого дaлекa, зaпaх речной воды. Шелест трaвы и прикосновение к лaдоням чего-то глaдкого, прохлaдного, шелковистого, словно корa деревa...

Они зaговорили только в рaкете, когдa нaдежно зaдрaенные люки уже не могли выпустить их голосов нaружу.

- Что это? Что это было? - еле вымолвилa Элизa. Лицо ее поблекло, под глaзaми зaлегли тени.

- Он спaс нaс. Если бы не он... - проговорил Антонов, сжимaя плечи девушки. Зaметив, что пaльцы дрожaт, спрятaл руки зa спину, стиснул кулaки, пытaясь успокоиться. - Мне кaжется, он хотел любым путем обрaтить нaше внимaние нa эту нaдпись. И подтвердить, что это не розыгрыш.

- Кто он? Я... что он крикнул? Что-то стрaнное...

Антонов молчaл. Он тоже не понял смыслa слов неизвестного. Но, видимо, они много знaчили для спaсшего их человекa, инaче почему из бесчисленного множествa слов предостережения, нaдежды, мольбы, отчaяния, рaдости, любви он выбрaл именно эти?..

Еще рaз коснувшись плечa Элизы, Антонов пошел в рубку.

- Я не хочу здесь остaвaться, - тихо скaзaлa девушкa.

- Конечно. Но прежде нaдо выйти нa связь. Дaть знaть. Вдруг тут еще есть люди.

Ответили им не скоро. Пришлось говорить не только с бaзой, но и с комaндиром пaтрульного корaбля косморaзведки, они искaли сгинувший недaвно в этом квaдрaте корaбль своего подрaзделения. Антоновa попросили подождaть: через несколько чaсов пaтрульные прибудут.

День тянулся. Они почти не говорили между собой: потрясение не проходило.

"А ведь он знaл, что с ним произойдет, - думaлa Элизa. - Что он чувствовaл? Боль? Стрaх? Отчего же тaк долго витaлa в дрожaщем воздухе его улыбкa?"

Онa приблизилa лицо к иллюминaтору.

Вон тaм стоял он. Дa. Рядом с этой плитой. Кaк рaз, где теперь стоит дерево. Отбрaсывaющее косую мятущуюся тень, белоствольное, словно бы устремленное в беге. Стрaнно. Оно похоже нa земную березу.

- Оно и прaвдa похоже нa белую лисицу, - скaзaл Антонов.

@темы: чтобы не потерять, литература

---

Черт побери, занятно же.

30.06.2014 в 03:53

Пишет  Wizzard Rick:

Британские монеты
Если сложить их вместе, то

@темы: интересности, pix

---

творческое

Надо же, покаянные мысли и состояние помогли. +2 главы к «Возвращению». Причем, весьма неплохо ведь выходит.
Теперь еще надо самую малость — 2 рассказа на конкурсы. Зачем-то я хочу участвовать в конкурсах. Это все амбиции и шило в одном месте. Спасите-помогите! А еще хочу написать фанфик (боги, зачем? зачем?), чтобы аккаунт на фикбуке не пустовал. Да-а-а, уважительная причина.
Да пребудет со мной сила!

@темы: мысли вслух

---

поскольку у меня сегодня день постинга в дайри, утащил к себе ерунду, ибо любопытно.

20.06.2014 в 02:32

Пишет  Аммиак Анатольевич:

19.06.2014 в 07:40

Пишет  la_belle_marie:

Из Ленты.
1. Сделайте в дневнике такую запись:
<*font color="username"><*b>username<*/b><*/font>
2. Уберите *
3. Впишите вместо "yourusername" свой ник латинскими буквами; если в нике два и более слов, их надо написать слитно или через _
4. Посмотрите, какого вы цвета!

moondrop

Однако, на моем мониторе это цвет зеленого яблока. Где-то почти провидчески, если учесть, что кое-где в интернетах у меня ник green apple.

@темы: фигня всякая, репост

---

1. Люди ждут от меня продолжение "Возвращения". Много людей ждет. И продолжение есть у меня в голове. Ладно бы, я не знал, что писать — но ведь "Возвращение" придумано и продумано до конца.
2. У меня в голове пылятся 2 классные идеи для сесть и написать, причем не какие-нибудь там зарисовки, а нормальные и полноценные работы.
3. Что я делаю? Страдаю херней, размениваюсь на игровые посты, придумываю сюжеты для новых ролевых — и не делаю ни-че-го полезного.
4. Мне стыдно? Да, немного — исключительно для успокоения совести.
5. Пойду сделаю себе капуччино.

@темы: мысли вслух, ленивая скотина

---

2D

Аниме-индустрия, что ты делаешь с людьми?


Мори Мотанари: в реальной жизни и в игре/аниме.

@темы: anime, pix

---

Захотелось мне в который раз пересмотреть Басару. Вспомнил про этот бородатый отзыв. Меня улыбает.
Чтобы не потерять, собственно.

24.06.2010 в 14:27

Пишет  Ренэсми:

Картиночки.


ПишетОбломова:
Sengoku Basara
Sengoku Basara - это онеме про альтернативную вселенную, где воины эпохи воюющих провинций носят пидорковатые доспехи на босу грудь, а женщины в пылу битвы достают из-под кимоно пулеметы и ракетные установки. Вы настолько отстали от жизни, что еще не лазили на луркморе и не знаете, что такое "доставляет"? Посмотрите Басару - Басара вот доставляет.
Дате Масамуне.
Дате Масамуне, как сказал бы Галыгин, - сука личность. Он настолько суров, что носит по три катаны в каждой руке, зажимая их между пальцами, на шлеме у него приляпан огромный полумесяц весом никак не менее пятнадцати кило, а ездит он на лошади, к которой приделан двигатель. Что-то подсказывает мне, что Дате Масамуне занимается сексом кверх ногами, попутно отжимаясь на одной руке - это так же бессмысленно и неудобно, как драться шестью катанами, но, сука, впечатляет.
Санада Юкимура.
Санада Юкимура похож на солиста мальчуковой группы. В самом начале онеме кажется, будто между Дате Масамуне и Санадой Юкимурой будет брутальный яой, но на самом деле им обоим лишь бы шашками махать - брутальный яой к третьей серии сойдет на нет.
Коджуро.
Правая рука Дате Масамуне (фигурально выражаясь). Именно ему поручено защищать командирский тыл. С такой правой рукой и никакой жены не надо.
Сарутоби Саске.
Ниндзя. Похож на второго хокаге и носит фамилию третьего.
Такеда Шинген.
Оч брутальный мужик, благороден, невероятно крут в бою. У него только один недостаток: неяоен.
Уесуги Кеншин.
Мистер самые идиотские доспехи. На голове носит шлем с ушками, говорит женским голосом. Ведет себя так, как будто двадцать лет прожил с Такедой в гражданском браке. Уже десятую серию жду, когда же Кеншин, наконец, признается, что он женщина. Возможно, потому что его озвучивает Паку Роми. Хотя, Эдварда Элрика тоже озувчивает Паку Роми, но все же я не жду, что он окажется женщиной. Недайбох.
Касуга.
Помощница Кеншина. Существует только для того, чтобы мужская аудитория на нее фапала. А по мне, так у нее задница толстая.
Ода Нобунага.
Ода Нобунага пьет саке из человеческого черепа, носит шлем с рогами, отзывается на погонялово "Повелитель демонов", появляется исключительно под брутальную музыку и вообще всячески выпендривается, но при этом говорит голосом старика Мацудайры Катакурико, что неизменно повергает меня под стол. Оду Нобунагу называют повелителем демонов, потому что он излучает демонючесть, отчего над его головой постоянно образуются природные катаклизмы: смерч и кроваво-багряное небо, изрыгающее молнии. Это очень неудобно для конспирации: враги всегда знают, где заныкалась армия Оды Нобунаги.
Акечи Мицухиде.
Главный помощник Оды. Выглядит, как TYL!Сквало, который подался в неформалы. Предположительно, в готы.
Еще у Нобунаги Оды есть Демоническая Жына и Демонический Сынуля. который, как подсказывают мне из первого ряда, никакой ему не сынуля, а слуга. Оба обладают способностью извлекать из-под одежды неограниченное количество предметов любого размера. Жына предпочитает огнестрельное оружие, сынуля, т.е. слуга, - стрелы.

@темы: anime, чтобы не потерять, pix, lol