Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

"Лебединое озеро" Мэттью Борна

#нытье

Еще никогда в жизни я не писал так медленно и так мучительно. А голове -- весь сюжет, вся последовательность, все переживания героев -- в тексте страданиями выдоенные крохи %) пропускная способность сознания в несколько микрон. И желание написать сразу и об этом, и об этом, и еще о том. Семь пятниц на деле, число которых стремится к бесконечности. Так и есть, ши впереди ждет стенка*, о которую его размажет, если он не притормозит. Так что торможу сознательно и изо всех сил. Отвлекаюсь от писательства как могу, иначе потом недели на три я вообще буду недееспособен в этом смысле.
Так что в рамках торможения смотрю всякие красивые видео.

*момент из типологии Княжны "Кроме людей"


Переходя от одного рекомендованного видео на ютубе к другому наткнулся на "Лебединое озеро", которое сделало бы мне ШТА уже с первых минут, если бы не было таким красивым.

Кто же такой Мэттью Борн?

Сэр Мэ́тью Борн (Matthew Bourne; род. 13 января 1960) — английский хореограф и режиссёр, основатель танцевальной труппы Adventures in Motion Pictures в 1987 году (с 2002 года — New Adventures). Единственный, кто получил премию «Тони» и как лучший режиссёр музыкального спектакля, и как лучший хореограф (1999, за «Лебединое озеро»). В мае 2016 года за заслуги в области хореографии был посвящён в рыцари Соединённого Королевства.

(с) вики

Я пока посмотрел только половину, но мне понравился этот музыкальный спектакль. Очень необычно, конечно, сначала вызывает недоумение (когда ты вообще ничего не знаешь ни о Борне, ни о его спектаклях), но затягивает. В наличии легки интеллигентный трэш, который просто муа-муа.

UPD: шикарная концовка. Все очень понравилось. Вещь определенно стоит потраченного времени.

@темы: ballet, video, dance

---

любите ли вы балет?

Я -- очень. Правда, не разбираюсь в нем ни разу. Для меня это просто красивое зрелище.

@темы: ballet, video

---

@темы: music, video

---

Увидел рекомендацию в группе. Прошел по ссылке. Увидел три сотни плюсов, описание к фику, в котором кто-то трахается, и комментарий автора, советующий работу любителям S.T.A.L.K.E.R.а. И Стругацких.
Пытался читать текст -- обилие мата. Да, понимаю, колорит. Достоверная передача жизненных реалий. Но при чем тут Стругацкие? Фик -- про е*лю*. Ладно, жизнь такая, делать им больше нечего, кроме как каждый день е*аться. Но при чем тут Стругацкие? Грязно, пошло, мелко -- как раз для основной читательско-писательской массы ресурса. В конце мрачненько и все умерли. Отлично, пипл хавает. Но при чем тут Стругацкие? Постапокалиптический антураж Зоны, который заездили уже как только можно и нельзя. Наверное, при этом. Сталкеры, которые е*утся.

Ладно, под горой описанных х*ев действительно просматривается сюжет. Но глубинная суть человеческих переживаний, показать которую, я хочу в это верить, является целью работы, похоронена под той самой горой.

Я люблю Стругацких. О чем бы они ни писали, какая тема бы ни была выбрана фоном в их произведениях, они всегда писали в первую очередь о людях, об их сути и отношениях. И видеть их имя в одной строке с матом, е*лей и грязью -- это даже уже не неприятно. Это поразительно в плохом понимании этого слова. Зачем?

Впрочем, голуби тоже гадят на памятник Пушкину.

*мат, хоть и со звездами, использован специально для передачи атмосферы х)

@темы: мысли вслух

---

Проблемы русалки в средней полосе. Часть первая.

категория: слэш
рейтинг: NC-17
тэги: психология, повседневность, мифические существа, любовь/ненависть
предупреждения: изнасилование, нецензурная лексика, элементы гета
размер: ~8300 слов
бета:  Elke Maiou

Написано для "Ночной истории" от  Motik71

---

I. Как поймать золотую рыбку.

читать

Когда Димочка вот так наклонялся за стаканчиком кофе, его хотелось трахнуть. Когда Димочка потом держал этот картонный стаканчик за бортик, отпивая горячее мелкими глотками, его хотелось трахнуть. Когда Димочка, смеясь и шутя, заглядывал в Олин монитор, что-то ей объясняя, его хотелось трахнуть. И когда он сидел на своем рабочем месте — тоже. Было в Димочке что-то такое, что взвинчивало Артура и изводило нетерпеливым зудом под ребрами, а иногда — и в такие моменты становилось совсем опасно — и пониже живота. Прикрыв глаза, Артур раздраженно выдохнул, отлип от косяка, который подпирал плечом, и скрылся в кабинете, захлопывая за собою дверь.

Было в Димочке что-то, что делало этого не стремящегося к общению человека предметом интереса в отделе и за его пределами. Даже само это «Димочка», прилипшее к Игнатьеву с легкой подачи кружащих вокруг него девчонок, ему шло. Как шел узкий костюм, галстук в тонкую полоску и самая обычная аккуратно уложенная прическа, как шла улыбка, зажатая в зубах ручка, выражение задумчивости и сконцентрированности на худом с острыми скулами лице, постукивание пальцами по столу. К своему удивлению, Стожаров считал, что Димочке помимо всего прочего шли его странности: какой-то почти болезненный ЗОЖ, из-за которого Игнатьев все время что-то пил-пил-пил, и даже не столько чай-кофе, сколько простую воду; никому не понятная страсть Димочки к резиновым сапогам и дождевику, в которых его можно было видеть в любой сильно дождливый день на пути от метро до входа в здание компании. Хотя и дергалось веко от этой старомодности поначалу нещадно, постепенно Артур привык и стал находить в смелости и верности Игнатьева своим пристрастиям нечто занятное, граничащее с сексуальностью закрытого платья в пол.

Особенно Димочке шло, когда ему приходилось, опустившись на четвереньки, лезть под стол, чтобы проверить, не отошел ли штекер мышки. В такие моменты Артур предпочитал отвернуться, чтобы не скомпрометировать себя слишком жадным взглядом, участившимся дыханием или к щекам прилившей кровью.

И когда к Димочке подходила какая-нибудь Оля, Ира, Вика или Милана с просьбой разобраться, почему перестала работать мышка, клавиатура, сетьили принтер, в груди поднималась жгучая волна ревности. Игнатьев молча поднимался, шел к рабочему месту сотрудницы, садился и начинал разбираться с проблемой, терпеливо поддерживая навязываемый ему разговор. Терпеливо. Всякий раз. Спокойно отвечая на все их глупости, спуская на тормозах попытки сблизиться, пригласить в кино, кафе, театр. Вежливая индифферентность Димочки заставляла задуматься и прийти к желанным для себя выводам, но…

Всегда было «но», бьющее линейкой по пальцам. Артур подошел к окну и бездумно созерцал декабрьский город, слегка припорошенный скудным сырым снежком. «Но» это сидело жирной занозой в самом Стожарове, заставляя того добровольно жить в рамках. Репутация, чтоб она была неладна. Репутация в такие моменты стояла Артуру поперек горла, не давая дышать. Однако между задницей Игнатьева и собственной карьерой он выбирал второе и давать в тому руки компромат не собирался.

Отойдя от окна, Артур рухнул в рабочее кресло и секунду посидел с закрытыми глазами. Потянулся ногой под стол, ступней в стильной кожаной туфле нащупал выходящие из системного блока провода и дернул. Постучал пальцами по клавиатуре, подвигал мышь и, убедившись, криво улыбнулся.

— Дмитрий, — сухо сказал он в трубку, когда на том конце наконец ответили, — это Стожаров. Вы свободны? Зайдите ко мне — клавиатура не работает.

Это был дешевый трюк, достойный баб из отдела. Артур чувствовал себя идиотом, выставляя себя идиотом. Это им можно включать режим дуры и улыбаться ярко-красными улыбками, наматывая локон на палец. Ему — никак. Но отдавать им Димочку в коллективное пользование Стожаров не собирался.

Зрелище, представшее его глазам, когда Игнатьев полез под стол, компенсировало моральный ущерб. Единственное, о чем жалел Артур, — так это о том, что ему из общепринятых приличий пришлось встать и отойти на несколько шагов. Отсюда вид на обтянутую офисными брюками задницу Димочки был чуть хуже. Это было и к лучшему. Соблазн прикоснуться к сухощавым округлостям стоящего на четвереньках мужчины оказался настолько велик, что вспотели ладони. Стожаров тяжело задышал, против воли наблюдая воображаемую картину, в которой он жадным движением сдергивает с этой задницы брюки, пристраивается сзади… В ушах звучали стоны выгибающегося Игнатьева. Он прижал ладонь к лицу, провел сверху вниз и оттянул воротничок рубашки. Пришлось резко сесть на стоящий у стенки диванчик и закинуть ногу на ногу.

— Все в порядке, Артур Геннадьевич. — Димочка вылез из-под стола и уже отряхивал воображаемую пыль с колен. Откуда здесь пыль, подумал Стожаров. Здесь каждый вечер драит Любовь Витальевна. Но вот Игнатьев сделал последний взмах, разогнулся и теперь спокойно смотрел на Артура. — Штекеры клавиатуры и мыши выпали из гнезд. Теперь должно работать.

Стожаров наблюдал, как он наклонился к столу, коснулся рукой одной из клавиш, подергал мышь, разогнулся.

— Так и есть.

— Спасибо, Дмитрий.

— Если будут еще проблемы, обращайтесь, — и он ушел в свой ай-ти отдел, а Стожаров так и остался сидеть на диване, приходя в себя.

— Конечно, — улыбнулся Артур ему вслед.

Уж он-то обратится. Будь уверен, Димочка, обратится не раз. Не все же тебе под столы к девкам лазать, задницей своей соблазнительной им светить. И откуда ты, Игнатьев, на этом свете такой взялся: тихий, спокойный, простой на первый взгляд и черная дыра на второй, без проблем общающийся с людьми и при этом с ними совершенно не общающийся. Стожаров снова прикрыл глаза и откинулся на спинку дивана. Его тяга к этому человеку была сродни навязчивому желанию. Наверное, можно смело сравнить с тягой Галочки к нему самому. Благо, Гале-Галочке хватало ума понять, что видеть ее желают лишь эпизодически и лишь до утра. И благодарен был судьбе и природе, что и на женщину у него тоже стоит, и можно спрятаться за общественно одобряемой маской, играя в закоренелого холостяка, и никто не узнает о том, как скручивает внутренности от желания зажать Игнатьева где-нибудь в уголке, раздвинуть коленом ему ноги и жадно дышать его запахом, потираясь пахом об узкое бедро.

Стожаров глухо сглотнул. У основания черепа вертелась и мозжила неприятная мысль: а, как, собственно, Игнатьев смотрит на него? Как выглядит он, Артур Геннадьевич, на фоне дур, у которых каждый божий день в компьютере что-то не работает? Не может же Димочка не понимать, не может же не замечать происходящего вкруг него. Какие саркастичные и издевательские мыслишки роятся в его голове? Силой воли Стожаров схватил фантазию под удила, не давая той разойтись.

Мнение Димочки, как оказалось, имеет для него какой-то вес. По меньшей мере, вызывает интерес и любопытство. Ему не хотелось, чтобы Игнатьев провел параллели и сделал выводы. Еще больше ему не хотелось, чтобы этот человек считал его идиотом.

— Все, хватит! — резко оборвал Стожаров сам себя.

Перекур. Ему нужно выйти на перекур.

В курилке было душно. В курилке было много народу и имелась опасность, что туда заявится Димочка. Этот хоть и курил два-три раза за весь рабочий день, в отличие от иных работничков, но по закону подлости его могло принести в курилку ка раз тогда, когда Стожарову его видеть совсем не надо. Он ушел оттуда. Терраса продувалась насквозь. Елочки в кадках, сменившие теплолюбивые туи, качались под порывами ветра, грозясь обронить весь реденький снежок, что успел их присыпать за первую половину дня. Ветер забрался под пиджак, мгновенно сделал кожу гусиной и привел в чувства. Артур облегченно выдохнул.

В конце месяца Ирина с Миланой остались без премии, прямо под самый Новый год. Это было грустно и неприятно — для самих девушек, — и сладко для злобной ревности Стожарова. Никто не смел подходить к Игнатьеву настолько близко, жаться к тому в лифте, что-то шептать на ушко, пока он разбирается, почему вдруг слетела сеть или взбрыкнул антивирус. Ревность ликовала при виде проступившего на девичьих лицах огорчения и сулила им еще массу проблем, которые отвлекут их от Игнатьева. Ощущать Димочку своим, только своим и ничьим более, доставляло Стожарову немалое эгоистичное удовольствие. Если он не может владеть им непосредственно, иметь доступ к телу и всему времени Игнатьева, он будет иметь его хотя бы так: мысленно, глядя на фото в телефоне, дроча себе рукой.

Оставался открытым вопрос жизни Игнатьева вне работы — но эти мысли Артур гнал от себя метлой. Бессилие накрывало его с головой, а быть бессильным он ненавидел не меньше, чем делить с кем-то свое.

В конце концов, он пригласил Димочку на корпоратив.

— Дмитрий, отчего вы отказались от коллективной встречи Нового года? — как бы невзначай поинтересовался Стожаров, когда Игнатьев в очередной раз сидел за его компьютером, приводя тот в чувства.

На этот раз Артур никакого отношения к проблеме не имел. Просто кто-то получил на почту письмо со свежим «червем», еще не внесенным в базы данных антивируса, — работа встала колом, зато ай-ти отдел с самого утра носился, как угорелый.

— А? — отвлекся от проблемы Игнатьев и обернулся к Артуру Геннадьевичу. — Мне это неинтересно.

— Бросьте, она никому не кажется интересной, — рассмеялся Стожаров. — За исключением Минина и Бахметьева, быть может.

— Это тоже можно считать причиной — я не пью.

— Неужели совсем? — Артур в удивлении вскинул бровь.

Игнатьев нажал несколько кнопок на клавиатуре и, помедлив, ответил:

— На фоне Федора Андреевича и Николая Юрьевича — совсем, — улыбнулся он следом. — Боюсь, я буду выглядеть на корпоративе белой вороной.

— В таком случае мы оба будем белыми воронами, Дмитрий.

— Вы тоже не пьете? — удивился Игнатьев.

— На фоне Минина и Бахметьева? — лукаво улыбнулся Артур. — Совсем.

Димочка рассмеялся. Стожаров слышал этот смех уже много раз — спокойный, сдержанный, интеллигентный какой-то, что ли, — но ни разу его причиной не был он сам. Он прислушался к себе. Эгоистичное самодовольство сладко потягивалось. Занятно.

Банкетный зал ресторана был уже полон. Огромная ель сияла огнями и ослепляла бликами шаров, дамы сияли украшениями и ослепляли улыбками. К нему подошел официант с подносом. Стожаров взял у него бокал белого сухого аперитива.

Добрый вечер артур геннадьевич с наступающим, с наступающим добрый вечер, с праздником и в том же духе на все голоса раздавалось со всех сторон.Он здоровался, улыбался, пожимал руки, с кем-то чокался, взял второй бокал. В рабочее время, когда все сидели по кабинетам, компания казалась не такой уж большой. Но сюда, в праздничный зал, на дармовую еду и выпивку сбежалась тьма народу. Была бы его воля, Стожаров бы тоже не ходил на корпоративы, но он уже давно перестал быть той мелкой сошкой, отсутствия которой никто и не заметит.

Подошла Галочка. Отвлекла от поисков одного конкретного человека своим приятным грудным голосом, который в любой другой ситуации мгновенно вызывал эротические фантазии. Стожаров был ей рад. Эта женщина умела быть королевой, даже не являясь руководителем отдела. Эта женщина умела быть женщиной — и имела чувство вкуса. Сегодня она дразнила формами в черном платье в пол и беззастенчиво рассыпала вокруг себя блики бриллиантов. На нее смотрели, ее желали. Это льстило Артуру — льстило тем более, что он мог получить ее всегда, когда хотел. Если он захочет ее сегодня — она будет его. Будет стонать под ним, царапать ему спину, жадно сжимать бедрами бока. Будет лежать на простынях, изящно курить тонкую сигаретку и ленно потягиваться, не скрывая божественного тела. Это было красиво. Стожарову нравилось трахать богиню.

Но пока что, пока что его интересовал другой человек. Артур был уверен, Игнатьев пришел. Но куда запропастился, в какой темный уголок забился, чтобы лишний раз не отсвечивать посреди толпы, было совершенно непонятно. Он отпустил от себя Галочку, завидевшую начальницу — Мамаша Степановна, усмехнулся он в который раз этому прозвищу, — и двинулся к ближайшему укромному уголку зала, в одном из оных рассчитывая найти объект своего интереса.

Он хотел его не меньше, чем Галочку, касание чьего бедра все еще ощущал своей ногой. Когда она вот так прижалась к нему, недвусмысленно намекая на желаемое продолжение ночи, Артура бросило в жар, вопреки всем мыслям о заднице Игнатьева. Ему показалось, у него встанет здесь и сейчас, но вот она уже отстранилась, позволяя любовнику вернуть прийти в себя. Они условились созвониться ближе к концу банкета. Но если он найдет Димочку, если все пойдет согласно его плану, то Галочке придется коротать ночь с кем-то другим. Плевать на обещания, плевать на договоренности. Галочка была вторым сортом, способом создать для общественности образ гетеросексуального холостяка, которого больше, чем женщины, интересует работа, и больше, чем работа, все же интересует только одна женщина, за которую в восемнадцатом веке, как пить дать, стрелялись бы дворяне. Галочка была лишь средством — целью был Игнатьев.

Как и предполагал, нашел он Димочку в одном из дальних затемненных уголков зала, отчасти занавешенном пышной гирляндой из искусственного соснового лапника, серебристых шаров и мишуры. Тот, спрятавшись от гудящей толпы, скромно стоял там с початым бокалом вина — все еще первым бокалом, был уверен Стожаров — и притопывал ногой в ритм доносящимся сюда звукам джаза.

— Привет, — подошел Стожаров, расслабленно покачивая в пальцах свой бокал. — Прячешься ото всех? С Наступающим!

— Добрый вечер, Артур Геннадьевич, — не сразу отозвался Димочка, смущенный внезапным «тыканьем». — Вас так же.

— Давай на «ты» — хотя бы сегодня. Не хочу быть начальником, надоело.

Помолчав, Игнатьев кивнул.

— Хорошо. Буду стараться.

— Да что ж ты как совсем чужой! — с фальшивым задором воскликнул Артур. — Давай, с Новым годом же! — и протянул бокал, предлагая чокнуться и выпить.

— С Новым годом!

Игнатьев едва пригубил вина. Мужчина скептически двинул бровью: похоже, Димочкино «я не пью» это совсем не «я не пью» в понимании Стожарова. На мгновение прикрыв глаза, Артур выдохнул. Никто и не обещал, что будет легко. Но, похоже, напоить парня — задача повышенного уровня сложности. Но трудных путей никто не отменял и впереди еще целый вечер.

Небеса были против.



— Алло, Галина?.. Ты где?.. Раз уж вечер к чертям испорчен, поехали-ка отсюда?.. Да, я сейчас вызову такси. Жду тебя у гардероба.

… Галочка стонала под ним, впиваясь ногтями в матрас. Красивые округлые груди колыхались, когда Стожаров, сжав зубы, резко и не щадя входил в нее, подавался назад и снова входил что есть силы. Добротная кровать с ортопедическим матрасом и дубовым каркасом вздрагивала и ударялась о стену.

— Артур! Полегче! — возмутилась наконец Галочка.

Она двинула ногами, отталкивая от себя нависшего над ней Стожарова. Тот замер, прикрыл глаза, в мыслях яростно матерясь на выдохе, и подался назад, выходя из Галины.

— Извини, — дежурно обронил он.

— Что с тобой? Не поверю, что это из-за праздника.

Не поверишь? А зря. На секунду Артур сузил глаза и внимательно всмотрелся в лицо женщины. Ему не хотелось обсуждать произошедшее — ему хотелось оттрахать ее по самое немогу и скинуть, наконец, гложащее чувство бешенства. Подавшись вперед, он принялся жадно целовать ее плечо и шею, просунул руку под поясницу и перевернул Галину на живот. Он хотел взять ее сзади, закрыв глаза и воображая, что под ним не давно приевшаяся любовница, а Игнатьев, что это он стонет, выгибаясь и подмахивая, побуждая быть сильнее, жестче, грубее. Он выдавил на пальцы немного смазки и нетерпеливо принялся ласкать Галочку меж ягодиц, стремясь поскорей ее подготовить.

Плевать, что она так не любит — исключения ради может и потерпеть. Не давая ее недовольству перейти в сопротивление, Стожаров подался вперед, вжимая Галину всем весом в матрас. Его губы коснулись уха, зубы прихватили за краешек, язык обласкал. Он не слушал ее, он шептал ей на ухо, навязывая свое желание.

Слишком уж рано обрадовался он, когда Димочка взялся за второй бокал. Нетерпение, такое же дрожащее, как у молодого пса на охоте, сыграло со Стожаровым злую шутку. Они разговаривали, они каким-то образом успешно разговаривали ни о чем — слово за слово сплетался их диалог, первый бокал вина у Игнатьева опустел, и Артур надеялся, что за вторым настанет очередь третьего, — и сейчас, тяжело дыша, почти не чувствуя, как взмокли виски, как вдоль позвоночника стекает струйка пота, почти не слыша стонов Галины, он жестко сгонял на ней свое раздражение.

Утром Стожаров вызвал ей такси. Целовал в шею, извинялся за грубость. На хрупких ее плечах в декольте виднелись синяки от пальцев. Протрезвев от злости, он пытался исправить положение. Галина уехала молча, не ответив ни на одну из его фраз. Он раздвинул тяжелые шторы, впуская в гостиную неприветливый серый свет декабрьского утра, и с высоты всего роста рухнул на кожаный диван.

По большому счету, его отпустило еще не до конца. Стоило вспомнить Димочку, как в груди начинала клокотать злоба на тех безымянных и безызвестных недоносков, по чьей вине в ресторане сработала система пожаротушения. Игнатьев был рядом: говорил, смеялся, не закусывая пил аперитив, пах своим одеколоном, обращался к Артуру на «ты»; и метнулся прочь как ошпаренный, стоило воде брызнуть с потолка. Сейчас, предоставленный себе и своим мыслям, Стожаров понимал, что полотняная бледность Димочки ему ничуть не привиделась в искусственном свете ресторанных ламп. «Это что, вода?» — все еще звучал в ушах до смерти испуганный голос Игнатьева, и Артур поднял руку, кончиками пальцев потер глаза.

Что же это такое, Димочка? Как же так, почему и зачем? Размышляя о вчерашнем, Стожаров припомнил противодождевой наряд Игнатьева, и теперь оный виделся совсем в ином свете. Потешная старомодность заправленных в высокие резиновые сапоги брюк уже не смешила, дождевик, огромный зонт… Паника из-за льющей с потолка воды. Промокший пиджак, испорченный вечер, вызванное такси и с глаз долой в ночи исчезнувший Димочка, нервный до икоты. Боязнь воды? Первое, что предположил Стожаров. Аллергия на воду? Но Игнатьев без проблем моет руки в туалете, жидкости пьет вообще огромное количество. Синдром навязчивых состояний? Что-то, связанное с намоканием? Что за непонятная херня, Димочка? О таком прямо в лоб не спросишь — да и непрямо тоже. Артур глубоко вдохнул, выдохнул. Сел, потянулся за сигаретами и, закурив, постарался все к чертовой матери выбросить из головы.



Ответ на свой вопрос Стожаров получил в феврале.

Зима, как и всегда, заметно припозднилась, и только несколько дней как в городе стояли морозы. Снегу за эти дни намело прилично, никто бы и не подумал, что чуть больше недели назад кругом была слякоть в серых тонах. Впрочем, центр с его дорогами, политыми реагентами, мог похвастаться зимой разве что на крышах зданий да в укромных уголках дворов-колодцев.

— Дим, что ты машину себе все никак не купишь-то? — поинтересовался Артур, шагая рядом с Игнатьевым по набережной.

Сегодня ветер дул с залива, принося с собой сырость, яростно щипающую за нос, щеки, руки и прочие выступающие части тела.

— Да мне незачем, — пожал плечами Димочка, покрепче сжимая в руке ручку портфеля.

— А девушку катать? — вкрадчиво не то поинтересовался, не то подначил Стожаров.

— Да мне некого, — просто, как само собой разумеющееся сообщил Игнатьев.

Артур мысленно усмехнулся. Он давно хотел узнать ответ на интересующий его вопрос, да случай все никак не подворачивался. После корпоратива он пошел в наступление, то и дело навязывая скромному айтишнику свою компанию: приглашал к себе за столик в столовой бизнес-центра, поил кофе у себя в кабинете, несколько раз прогуливался с Игнатьевым до станции метро. В какой-то мере плывущая по течению индифферентность Димочки была удобна: тот не задавал вопросов, на которые пришлось бы изворачиваться с ответами. Тот вообще не задавал вопросов, хоть сколько-нибудь касающихся личной жизни любого из сотрудников компании. Димочка был сама вежливость сферическая в вакууме, подобраться к которой было так же проблематично, как и вызвать интерес. Стожарова это бесило. Он мог кругами бесконечно ходить вокруг да около, не в состоянии уменьшить их радиус. Делать радикальные шаги не позволяли репутация и осторожность.

До метро оставалось еще метров двести. К девяти вечера набережная заметно опустела, редкие прохожие мелькали то тут, то там в желтом свете фонарей. Краем глаза Стожаров наблюдал за Димочкой. Тот шагал уверенно и целенаправленно. Вдруг в звуки улицы вторглась трель телефонного звонка. Игнатьев сунул руку в карман пальто, вынул смартфон, случайно прихватив проездной. Пластиковая карточка выскользнула, крутнулась на ветру и полетела вниз, на покрывшуюся коркой льда воду.

— Вот черт! — Димочка кинулся к перилам и перегнулся через них, высматривая куда упал его билет. Кинулся к ближайшим ступеням, ведущим к воде.

— Дима, что там?! — крикнул ему в спину Стожаров.

— Проездной выпал! — Игнатьев уже спускался по лестнице.

— Не дури! Хрен с ним, новый купишь! — Артур бежал следом.

Когда раздался треск, у Стожарова оборвалось сердце. Но все, что он успел, это невнятно махнуть рукой — и в следующее мгновение Димочка провалился под лед. Блядь! Внутри взорвался страх. Он упал на живот, как видел в ютубовских роликах, и пополз к Игнатьеву. От мыслей, что и его тонкая, намерзшая за несколько дней минусовой температуры корка может не выдержать, внутренности сворачивались кукишем.

— За руку! Хватайся за руку! — кричал он Игнатьеву.

И когда наконец его пальцы сжались на затянутой в перчатку ладони парня, он что есть силы потянул, с удивительной, будто тот подпрыгнул в воде, легкостью вытаскивая Димочку на лед. Стожаров не успел еще осознать этой странности, как по здравому смыслу со всей силы врезала другая: у лежащего на льду Игнатьева вместо ног был рыбий хвост. Самый, мать вашу, что ни на есть настоящий рыбий хвост!

— Блядь! Что за нах! — прянул он прочь и замер лежа на боку, обозревая открывшееся ему зрелище.

Сознание серьезно клинило. «Не может быть» жестко конфликтовало с тем, что видели глаза, и хотелось потребовать у Игнатьева объяснения, но он был не в состоянии сформулировать вопрос. Сердце ухало в висках, и хотелось грязно материться.

— Не вставай, — негромко сказал ему Димочка. — Лед не выдержит. Слишком тонкий. Ползи к лестнице.

Стожаров прикрыл глаза и куснул себя за губу. Собраться, собраться, блядь! А то и самому, задергавшись, провалиться в ледяную воду недолго. И он, снова перевернувшись на живот, пополз. За собой он слышал шорох и представлял, как Игнатьев ползет следом, трепыхая своим хвостом. Когда ледяная вспышка страха сошла, стало жутко по иному поводу — от вот этой вот неведомой херни, свидетелем которой он стал.

Выбравшись на ступени, Стожаров обернулся и увидел Димочку. Теперь тот был совершенно обычным, и впору бы Артуру заподозрить себя в галлюцинациях, да только вот ниже пояса Игнатьев был совершенно голый, босыми ногами стоял на граните пристани и дрожал от холода до того, что зуб на зуб у парня не попадал.

— Так, у меня машина около бизнес-центра, — сухо и резко сказал Стожаров, волей отметая прочь истерики, вопросы и острое желание здесь и сейчас выяснить, что это было. Он расстегнул и снял пальто. Протянул Димочке. — Держи. Обмотай ноги, сядь на ступени, тут дуть должно меньше, — говоря, он уже толкал парня к указанному месту, попутно заворачивая в пальто трясущиеся ноги Димочки, лишая возможности шагать. — Жди меня здесь. Я сейчас подгоню машину.

Он усадил парня на ступеньку и подоткнул подолом снизу, чтобы закрыть ледяные ступни парня, еще раз мысленно ругнувшись тому, насколько промок Игнатьев — насквозь. Он мог только надеяться, что за пять минут тот не выстынет до состояния тяжелой пневмонии.

От этих четких взвешенных движений мозг очистился от лишних эмоций, и теперь Стожарова не на шутку волновал другой вопрос: а если их заметили? Так, ладно, хвост заметили вряд ли — слишком темно там, на льду, но как объяснить голые ноги? Поднявшись на набережную, он окинул взглядом улицу. За исключением далеких одиноких прохожих, здесь не было никого. Начиналась метель.



— Так, раздевайся, — скомандовал Артур, затолкав дрожащего всем телом Игнатьева в машину.

И не дожидаясь, пока жертва воды и мороза отреагирует, захлопнул дверцу, оббежал мерседес и залез со своей стороны. Опустил спинку пассажирского сидения и сам принялся стаскивать с Димочки мокрую ледяную одежду. Климат-контроль натужно гудел, поднимая температуру в выстывшей машине до указанных тридцати градусов. Игнатьев помогал как мог, но всей помощи там было негусто: поднять бедра, поднять спину, вытянуть из рукава руку.

Стожаров, сцепив зубы, всяческими способами старался не думать о том, что видит. Об этом дрожащем, побелевшем-посиневшем, но желанном теле. Здесь. В его машине. Таком доступном, беззащитном. Он выматерился, рывком усадил Димочку и быстро закутал в свое пальто. Вернул спинку его сидения в вертикальное положение. Сел ровно, выдохнул. Прежде чем тронуться с места, он направил горячий воздух вниз, на колени, голени и ступни, торчащие из-под подола пальто. За пятнадцать минут, что занимала дорога от работы до дома по опустевшим улицам, Стожаров раз двадцать успел представить, как растирает-разогревает посиневшие от холода ноги, между делом заваливает Димочку на спину, раздвигает ему бедра...



— Ну-с, а теперь я бы хотел услышать объяснения.

С чашкой горячего капучино Стожаров вошел в ванную комнату и уселся на край ванны, в которой отогревался Игнатьев. От воды валил густой пар, пышная пена ароматно пахла лавандой, из пены торчал огромный хвостовой плавник. Артур потянулся, коснулся его рукой, пощупал полупрозрачные жемчужно-кобальтовые перепонки.

— Невероятная красота, ты в курсе? — самодовольно усмехнулся Артур, наслаждаясь пониманием, что до желанной цели осталось всего несколько минут, несколько взглядов, несколько слов. — Ты ведь поэтому так воды боишься? Резиновые сапоги, дождевик, дикий испуг на корпоративе?

Димочка съежился, подтянул к себе ноги, пряча плавник под воду. Но теперь под пеной виднелся изгиб колен, просвечивая сочным голубым. Стожаров двинул рукой и откинул кусок пены в сторону, не давая Димочке ни шанса на укрытие.

— Я жду, Дима.

Нетерпение жгло изнутри. Расставить все точки на «и», заполучить то, чего так долго желал. Удовлетворить любопытство. И зажатое насупленное молчание Игнатьева нешуточно злило. Тон Артура был жестким и требовательным, не терпящим возражений и проволочек.

— Да, поэтому, — кивнул Димочка, упрямо глядя в пену. — Когда ноги намокают, они превращаются в хвост.

— Блядь, Дима! — Стожаров взмахнул руками, чуть не расплескав кофе. — Ты звучишь так, будто это самая нормальная на свете вещь! Ты ситуацию вообще понимаешь? У меня дома, в ванне отмокает русалка. Димочка, ты как думаешь, это нормально?

Глаза Артура недобро сузились, губы жестко сжались.

— Я не хочу задавать тебе вопросы — мальчик взрослый, сам прекрасно понимаешь, что надо рассказать.

История была простой и безвкусной — насколько простой и безвкусной может оказаться история о проклятье, превращающем мальчика в русалку. Стожаров слушал не перебивая, лишь изредка хмыкая.

В его восемь семья Димочки поехала отдохнуть в глубинку на озера к каким-то далеким знакомым. В той глуши Игнатьев познакомился с девочкой, с которой они стали вздорить с первого же дня. По меркам питерского школьника Варя была глупа, как куры с бабкиного двора, о чем он ей ежедневно сообщал. А однажды, в сырой день, когда от ночного затяжного ливня все дороги превратились в непроходимо месиво, он не поленился толкнуть Варечку в глубокую коричневую лужу. Тогда-то все и произошло. У Вари вместо ног появился хвост, и из ниоткуда возникла женщина с водорослями и лилиями в волосах до пят. Долго смотрела на Димочку, не говоря ни слова, а когда исчезла, он четко знал, что теперь он такой же, как и Варя, и сойдет проклятье только тогда, когда кто-то полюбит его настолько, чтобы отдать за него жизнь.

— Да уж, — прицокнул языком Стожаров, во время рассказа попивавший кофе. — Принимая во внимание тенденции современного социума — никогда. А история грустная, да. Вода не остыла, может, горяченькой подбавить? — участливо поинтересовался он и потянулся к кранам.

— И что теперь? — спросил Димочка, когда иссякло терпение наблюдать за попивающим кофе Стожаровым.

— В смысле? Сейчас ты отогреешься, вылезешь из ванны. Кстати, как ты это делаешь?

— Спускаю воду и жду, когда высохнут ноги, — скупо ответил русал.

— Хитрó.

— А потом? Что вы будете делать потом?

— А потом — суп с котом, Димочка, — с напором ответил Артур, мимо которого не прошел возврат Игнатьева к «вы».

В общем-то, защитная реакция того была вполне понятна, но Стожаров-то хотел на «ты» и близости.

— А потом у тебя два варианта, Дима: либо уйти отсюда, и вскоре весь офис будет знать твою скромную тайну, либо согласиться на мое условие, и всем будет хорошо.

Пока он говорил, Игнатьев вытянулся стрункой и сейчас напряженно смотрел на Стожарова, высунув из воды острые аккуратные плечи. Взгляд Артура медленно изучал открывшийся вид. На шее нервно дергалась жилка, тонкие ключицы нервно поднимались в такт дыханию, в ямочке меж них собралась капля влаги. Он захотел оставить алый засос на этой тонкой бледной коже.

— Какое… условие? — с усилием произнес Димочка.

— Ты станешь моим любовником. Видишь ли, Дима, — Стожаров предупредительно поднял указательный палец, не давая Игнатьеву выплеснуть свое возмущение, — я невероятно устал наблюдать и хотеть твою потрясающую задницу. Я хочу иметь возможность не только видеть ее изо дня в день — этим я уже сыт по горлышко, — я хочу трогать ее, трахать ее, слушать твои стоны и иметь твое телом.

Широко раскрытые ошалевшие глаза Игнатьева заставили его уточнить:

— Я ясно выражаюсь?

— Я гетеро, — слишком сдержанно ответил Димочка. Стожаров довольно улыбнулся, угадывая бурю, сокрытую внутри. — Меня не возбуждают мужчины.

— Ну, никто не совершенен, Дима. Главное, что я возбуждаюсь на тебя — этого вполне достаточно.

— Кто поверит в такой бред?!

— Ну, до первого ведра воды, верно?

— Это же… шантаж, — бледно прошептал Игнатьев.

— Ты все правильно понял.

@темы: мои рассказики, ориджиналы, ночная история

---

@темы: music

---

Шум моря

Ориджинал, однако написанный в рамках сеттинга настольной ролевой игры: WoD Changeling: The Dreaming | Мир Тьмы Подменыши: Грёза.

направленность: слэш
рейтинг: R
тэги: драма, психология, фэнтези, мифические существа, ER
предупреждения: нехронологическое повествование, насилие, смерть, андерэйдж
размер: ~15000 слов
бета: Mikku88
статус: завершен

---

Ну, давай, ударь меня, что ты медлишь?
У тебя от ярости скулы сводит.
Парки бросили нить, распускают петли –
нынче теплые шарфы не по погоде.
Нынче легче все, невесомей, проще –
нежный шелк, атлас, кружева на коже,
нынче все на запах, на вкус, на ощупь,
так что будь, пожалуйста, осторожен.
Не копи обид, не ищи причины
и не слушай шепота за плечами.
Подойди, ударь меня, будь мужчиной.
Может быть, тогда тебе полегчает.
Кот Басё

Джулиан и Ингард в человеческих обличьях

арты (с) Kasai Ayumi

— Отпусти меня, — зло шипел Джулиан в стену, к которой его беспардонно и грубо прижимал тролль. Но Ингард молчал. Упорно, упрямо, жадно. Он всегда молчал в такие моменты и делал только то, что хотел, не слушая Джулиана. Ши даже не знал, слышит ли его Ингард и нагло игнорирует или просто пропускает слова и тон своего господина мимо ушей.

— Отпусти! Я приказываю тебе, — он дернулся, отжимаясь от стены, пытаясь высвободиться. Но оба знали — это бесполезно: тролль слишком тяжел для юного и тонкого, как тростинка, Айлила, а жар уже бежит по венам, заставляя закрывать глаза и прислушиваться к этим чертовым касаниям, ловить каждое движение умелых рук Ингарда, отвечать всем телом и тяжело, прерывисто дышать.

— Прекрати, Ингард, — в шепоте власть — из последних сил, — требование, приказ. Джулиан никогда не просит — по крайней мере своего тролля, своего рыцаря и своего ментора. Он приказывает, как положено ему по праву рождения. И тролль слушается. Обычно слушается. Но не сейчас. Джулиан запрокинул голову и беззвучно застонал, когда пальцы Ингарда скользнули под плотную ткань шосс и принялись ласкать.

Ши таял, млел, его тело безвольно подчинялось Ингарду. Он сам подчинялся Ингарду. Джулиан аэп Айлил, граф Уиллоуфорд, подчинялся своему вассалу, безродному троллю, который...

— На кровать, — горячий командный шепот прервал полную жгучего возмущения мысль.

Сильные руки обхватили его за талию, закинули на плечо, чтобы через несколько широких шагов, словно мешок с картошкой, швырнуть графа на огромную и массивную кровать под балдахином. Ингард навис сверху. Раздался треск ткани — черный бархатный дублет поддался под уверенными пальцами тролля, словно паутинка. Худая, но жесткая ладонь ши со всей силы ударила Ингарда по лицу.

— Не смей рвать на мне одежду, — прошипел Джулиан.

На его слова не обратили внимания. Сильные руки перевернули ши на живот и рванули шоссы. Вуаль — через несколько часов здесь, в Грёзе, она восстановится. Но дело не в этом: Айлила бесила эта наглая самоуверенность и безнаказанность тролля. Словно он, граф, был дешевой подстилкой, к мнению которой можно не прислушиваться. Словно он существует только для него, Ингарда Фрайна — но... это так и есть.

Для Джулиана аэп Айлил его рыцарь был всем, альфой и омегой, небом и землей, реальным миром и персональной Грёзой. И ши присвоил его себе в отместку, сделал своим, посадил на короткий поводок, бесконечно мстя за свою от тролля зависимость.

Ему было десять, когда они познакомились. Ребенок, во взгляде которого была затравленность. Жить и не знать, кто ты такой, но знать наверняка, что ты другой. Не такой, как мисс Лэтэм или миссис Грин, как Эмили Спаун или Майки Роджерс. Не похожий ни на кого из детей в этом проклятом детском доме. Но почему? Почему? Джулиан не знал. Он и имени своего тогда не знал — не помнил, для окружающих оставаясь все тем же Натаниэлем Ли, чью душу выгнал, когда мальчику было шесть. Фея, растерявшая свою память и знание о том, что она такое, в долгой дороге из Аркадии в мир людей.

Он нашел сосуд, который в этом мире сможет защитить его от Банальности. Тонкие химерические сущности, пришедшие сюда из Грёзы, чьи тела и души состоят из Чар и Волшебства, — фейри не в состоянии жить в этом мире так, как жили они в далекой Аркадии. Продукт человеческих душ, не верящих в сказку, не верящих в чудо, прекративших мечтать и видеть цветные сны, — Банальность — убивает фей. Чтобы выжить, они занимают тела людей. Таких в этом мире называют подменышами. Сами они зовут себя китейнами. Многие из них словно оплетают душу человека и начинают существовать вместе, деля тело на двоих. Но то все больше простолюдины: богганы, слуаги, сатиры, даже тролли — тем более славящиеся своим благородством тролли. Ши же, гордые и прекрасные аристократы, как правило отказываются делить свою материальную оболочку с кем бы то ни было — даже с ее изначальным хозяином. Джулиан выгнал шестилетнего Натаниэля Ли, мать от которого отказалась еще в роддоме, и занял его место. С тех пор «Нат» начал видеть странные вещи, которые пытался объяснить сверстникам и воспитателям, — фея, теперь живущая в этом теле, видела проявления Грёзы в мире людей. Но оставшись без львиной доли своих воспоминаний, не знала сути этих видений, не понимала, что происходит вокруг нее.

— Ты видел русалку, Нат? — в него летит ком грязи.
— Ну-ка, покажи нам, мы тоже хотим посмотреть! — еще один.
— А позавчера он видел говорящую улитку!
— Да он все время что-то видит!
— Говорит, старая ива над озером — вовсе не ива и пыталась его сожрать!

Он скрючился на редкой и мокрой от дождя траве, закрывая голову руками, а они стоят вокруг и швыряют в него комья грязи. Уже бесконечно долго. Он чувствует эти удары — тяжелые и упругие шлепки. В некоторых комках попадаются камни, на коже останутся синяки. Вот грязь попала в голову и растеклась по волосам. Это особенно смешно. Его снова будут ругать, когда он вернется. Миссис Грин отчитает за испачканную одежду и грязь, которую он оставит везде, где будет проходить. А мисс Берджесс, милая Ирен Берджесс, будет его жалеть, смазывая йодом царапины, прикладывая лед к ушибам и приклеивая пластырь на сбитую в кровь скулу.

А потом он отомстит — когда его вызовет к себе в кабинет мисс Лэтэм. Ей давно уже пора быть замужем и иметь своих детей. Но она говорит, что ей не нужна другая семья — у нее есть ее цыплятки, пятьдесят сирот всех возрастов, которых она собрала в своем уютненьком детском домике «Приют Чарльза Харпера», здесь, в самой глуши Аризоны. Мисс Лэтэм души не чает в своих ягнятах, хоть и строга. Он давно это понял. Потому, когда он придет к ней, он будет смотреть на женщину грустными своими серыми глазами, кусать губы и рассказывать о том, что мальчишки его ненавидят. Он даже будет почти плакать, трогая струны ее души. Он будет манипулировать ею, неосознанно, исподволь. Он оставался Айлилом, даже не помня этого. Умение использовать других и заставлять их делать то, что тебе нужно, текло у него в крови. Просто... сейчас он еще слишком молод и ничего о себе не знает, его Кризалис только-только начался.

Ингард укусил его за плечо. Больно. Оставляя на белой коже господина яркие отметины, узнаваемые с первого взгляда. И теперь Айлилу придется быть очень осторожным, чтобы никто и никак не заметил этих обвиняющих улик. Чтобы не вскрикнуть от боли, Джулиан ткнулся лицом в подушку. Он давно научился давить крики и стоны в самом их зародыше, или позволять себе самую малость, утыкаясь лицом во что-то мягкое, поглощающее звуки. Потому что здесь, в Грёзе, в замке Айсидора аэп Айлил, и там, в мире людей, в особняке Ирвина Фитцджеральда, слишком много слуг. А отец, если узнает, что Джулиана и его рыцаря связывает не только клятва вассала и господина, будет очень, очень зол. И тогда уже никакие его уловки, никакая магия не помогут юному графу исправить положение. Он горячо выдохнул в подушки и беззвучно застонал, ощущая, как пальцы Ингарда проскальзывают между ягодиц и начинают мягко поглаживать.

И Джулиан отвечал. Искренне, жарко, от всей души. Он всегда отвечал Ингарду, как бы ни ругался, ни шипел, ни обзывал того и ни сопротивлялся. Всегда наступал момент, когда он сдавался, не в силах больше противостоять этим жадным уверенным рукам с мозолями от меча на ладонях, этому горячему и страстному дыханию у уха, силе и воле, с которыми тролль переступал через приказы своего сюзерена, заставляя того хватать воздух ртом и мучительно кривить красивые губы в удовольствии. Потом Джулиан будет обвинять его в насилии, во всех смертных грехах, будет отыгрываться на своем рыцаре — с особой изощренностью... Но это потом. А сейчас горячий язык Ингарда медленно заскользил вдоль позвоночника, и у ши по коже прошла мелкая дрожь. Он застонал в подушку. Тонкие, но сильные бледные пальцы вцепились в простыню, а сам Айлил прогнулся, невольно приподнимая бедра. Здесь и сейчас он принадлежал троллю без остатка, позволяя тому все. Позже он будет ненавидеть себя за свое безволие — как много раз до, как будет много раз после. Ингард укусил его за загривок, и ши обдало жаркой болезненной волной.

К десяти годам он почти научился не подавать виду, что рядом с ним существует совсем другая реальность. Он игнорировал огромный говорящий мухомор в саду и летучую мышь с него размером, обосновавшуюся в кабинете миссис Грин. Он очень старательно и успешно избегал Грёзу, казалось, бывшую повсюду. Нет, он не знал, с чем его сознание имеет дело, но некоторые общие законы для себя вывел. Но как можно игнорировать хватающие тебя за лодыжки растения, он не знал. Он спотыкался, падал, пытался выдернуть ногу — на ровной аллейке, вокруг которой только скамеечки да трава. Он вздрагивал посреди урока, когда из только ему видимой старой-престарой штукатурки вываливался кусок и с грохотом падал на пол. Он уже давно перестал даже пытаться пояснить людям, которые видят только лишь побеленные, после недавнего ремонта стены, обычные вишни, яблони и сирень в саду, что же видит он. Он научился быть совсем не вежливым и не разговаривать со странными существами, которых и животными-то не назовешь, но и людьми — тоже, порой (счастье, что очень редко) появляющимися в этих краях и при виде его пытающимися завязать беседу. Он уже давно ходил на приемы к психологу детского дома, мистеру Арчеру.

Но игнорировать здоровую красно-черную птицу с огромным изогнутым хищным клювом и кривыми когтями он не мог. Она кинулась на них, когда они играли в футбол.

— Нат, пас! — а он замер, с ужасом глядя на пустое место перед собой. Пустое — для них.

Нервы его не выдержали, и он кинулся бежать. Сломя голову, через бордюры, клумбы и кусты.

— Псих! — кричал ему вслед Эндрю Гиллан.
— Скоро на нас кидаться начнет.
— Да не посмеет.
— Да ладно. Он же теперь дерется в ответ.

Птица догнала его и кинулась, сбивая с ног. Он упал, пролетев пару метром, а потом еще катился и катился по траве, чувствуя, как камни больно утыкаются в ребра, как ушибся локтем, как рассек о ветку лоб. Он скрючился, закрывая голову руками, ожидая, что с секунды на секунду его схватят сильные когти и разорвут на части.

— Милорд, вы в порядке?

Спустя секунду парализовавшего страха Натаниэль открыл глаза и чуть отвел в строну руку, чтобы осторожно глянуть на говорящего. Он не знал этого голоса — или просто не узнавал. Склонившись, на него озабоченно смотрел сильный смуглый и светловолосый мужчина. Через человеческие черты которого проглядывали другие: дикие, пугающие. Глаза мальчика расширились и он отчаянно дернулся, порываясь бежать. Прочь, прочь от этого здорового и крепкого не-человека с массивной челюстью и острыми зубами, обнажившимися в улыбке. Незнакомец словил его за руку. Натаниэль вздрогнул, затравленно посмотрел и снова собрался в клубок.

— Отпустите. Отпустите меня! — он все еще пытался выдернуть руку.
— Успокойтесь, милорд. Старайтесь сконцентрироваться на моей человеческой внешности. Слышите меня? — мужчина говорил спокойно, дружелюбно и очень почтительно. Пальцы его наконец разжались, позволяя Натаниэлю забрать руку. — Меня зовут Эштон Фостер. Я тоже видел эту красно-черную птицу.

Эти слова оказались паролем, ключом к душе и доверию мальчика. Здесь и сейчас. Затравленность и страх ушли из взгляда, губы, сжатые в тонкую нитку, расслабились и задрожали.

— Вы... правда, ее видели? — все еще недоверчиво спросил он.

Мужчина кивнул. Он смотрел на юного ши и недоумевал, как тот оказался здесь, в полном одиночестве. Как давно у него начался Кризалис, сколько он живет в человеческом теле и есть ли здесь кто-то, способный объяснить фее, что с ней происходит? Судя по красивым чертам человеческого лица — давно. Судя по страху и непониманию, которые он, Ингард, видел в глазах ребенка, никто из окружающих не принадлежит к китейнам, чтобы рассказать мальчику о странной реальности вокруг него.

— Натаниэль! — к ним, запыхавшись, подбежала раздраженная миссис Грин. — Натаниэль Ли, ты снова за свое?!

— Доброго дня, — вежливо, но настойчиво перебил ее Ингард, отвлекая внимание на себя. — Я — Эштон Фостер. Мы договаривались, что я приеду сегодня.

— А, мистер Фостер, — нервно улыбнулся Оливия Грин, кидая на Натаниэля резкий недовольный взгляд. — Очень приятно. Этот наш воспитанник, — она указала на мальчика, который совершенно подсознательно пытался укрыться за широкой спиной мужчины, — немного... странный. Юный возраст, буйная фантазия. Извините за такую встречу. Оливия Грин.

— Да нет, все нормально, — заверил он и коснулся плеча ребенка, словно успокаивая. — Давайте пойдем к вам в кабинет, миссис Грин, и заодно отведем мальчика в медпункт.

И они пошли. Этот незнакомый мужчина, который назвался Эштом Фостером, занял собою все внимание завуча по воспитательной работе, не давая той в очередной раз окрыситься на воспитанника. А Натаниэль шел рядом, повинуясь большой и сильной, а главное — теплой руке на своем плече, и то и дело кидал на высокого, очень высокого и крепкого мужчину удивленные и растерянные взгляды.

Он был таким, как и сам Натаниэль. Сейчас, когда страх сошел, мальчик очень четко это понимал. Человек и не-человек одновременно. Смуглый и светловолосый, с синими глазами, приятными чертами лица и открытой улыбкой — и бледнокожий, до того, что кожа имеет голубой оттенок, с копной темных волос и — он только сейчас заметил! — небольшими рожками на лбу. Этот гигант, проступающий сквозь человеческие черты Эштона Фостера, был колоссально высок. Сколько же в нем? Восемь с лишним футов? И к поясу приторочены ножны с мечом. Но несмотря на эту невероятную разницу в обличьях, глаза у мужчины оставались одинаковыми в обеих... ипостасях? Невозможно-синие, глубокие и удивительно добрые.

Натаниэль вдруг понял, что он может видеть четче то одну, то другую внешность Эштона Фостера, если постарается всмотреться. Мальчик сузил лаза, концентрируясь на человеческих чертах, и смуглый мужчина, словно почувствовав этот взгляд, посмотрел на него и подмигнул, сжав уверенные пальцы на остром плече. И напряженные мышцы ребенка расслабились от этого простого, но надежного жеста. Ему показалось, он наконец-то встретил родственную душу. И пусть этот незнакомец выглядит страшно и дико, пусть на нем сквозь обычные джинсы и оранжевую футболку проступает клепанный кожаный доспех, они — одинаковые. Одного поля ягода. Синекожий гигант и бледный тонкий, как тростинка, мальчик с темными волосами, косым разрезом больших серых глаз и острыми скулами. Чуть позже новый воспитатель, отдав юному аристократу все положенные по статусу и этикету почести (чем немало удивит мальчика) расскажет ему, что он, Натаниэль Ли, — ши и у него должно быть свое имя феи. А сам Эштон, которого среди фейри зовут Ингардом Фрайном, — тролль, сын самого благородного и доблестного из племен китейнов.

Джулиан схватил ртом воздух, а затем вцепился зубами в подушку, давя очередной стон. Оставив на бледной коже ши достаточно красноречивых отметин, Ингард стал мучительно нежен. Перевернув своего сюзерена на спину, он принялся покрывать стройное тело томительными, изматывающими душу поцелуями-бабочками, порхающими от плеча к ключице, от соска к животу и всякий раз, замерев, оставляющими после себя яркий красный след.

— Хватит издеваться, — рывками прошептал Джулиан, отчетливо понимая, что рыцарь его дразнит и тянет, тянет, испытывая выдержку ши. Но, конечно же, его никто не послушался. Ингард заглянул в серые глаза подростка, усмехнулся и поднял бледную ногу, аккуратно, но уверенно придерживая за пятку. Губы заскользили по коже. Язык очертил щиколотку, зубы легко сжались, лишь намечая укус. И выше, выше потекли поцелуи, пока не замерли под коленкой. Тролль лизнул и двинулся дальше. Теплые мягкие губы ласкали внутреннюю строну бедра, заставляя Джулиана закусывать губу. Чем выше поднимался вдоль ноги Ингард, тем жарче становилось ши. Низ живота уже давно тянуло желанием, и вот сейчас очередной поцелуй отозвался в паху горячей болезненной волной. Подросток едва слышно застонал — от удовольствия и досады. Пьяные глаза смотрели на темный купол балдахина, не видя ничего.

Зубы тролля сомкнулись на нежной чувствительной коже бедра — Джулиан вздрогнул и невольно вскрикнул, тут же зажимая рот рукой.

— Что ты делаешь! — зашипел он на рыцаря, пытаясь сесть.

Но Ингард резко задрал ему и другую ногу, заваливая ши на спину. Редки были те случаи, когда тролль позволял своему подопечному и господину делать, что ему пожелается. Здесь, в постели главным был он. Здесь все было так, хочется ему. И Джулиан будет задыхаться, стонать и сходить с ума согласно его, Ингарда, разумениям. Он словно мстил своему сюзерену за все намотанные на кулак нервы, за все бессонные ночи, за все пренебрежительное барское отношение. В постели он будто отыгрывался за перепады господского настроения, за кнуты и пряники, за ласковые теплые взгляды, чуть прохладную ладонь на щеке, щекочущее дыхание на шее и улыбчивые искорки в обожающем взгляде, словно по щелчку сменяющиеся холодным хозяйским презрением, которое обдавало Ингарда ледяным душем. Чтобы не расслаблялся, чтобы знал свое место. Чтобы никогда не смел быть выше своего сюзерена. Джулиан держал своего рыцаря на коротком поводке, не давая вздохнуть полной грудью. И в то же время он не давал троллю приблизиться к своему ши. Это ранило, ранило глубже, чем любой меч. В самое сердце — большое любящее сердце тролля.

И когда иссякало терпение и не было больше никаких сил убеждать себя, что это у Джулиана просто такой несносный характер, он срывался и мстил. Мстил со всей злостью, что в нем была, со всем раздражением, бешенством. Отыгрывался за попранную гордость и преданность, за осмеянную любовь. Мстил с выворачивающей наизнанку душу нежностью, надрывным обожанием и болезненной чуткостью.

Здесь, в постели, не он подчинялся — а подчинялись ему. Он вил из Джулиана веревки, он заставлял ши стонать, задыхаться и сгорать от желания. А потом выгибаться и раскрывать рот в беззвучном крике, сжимая пальцы на простыне. Он был прекрасным любовником: самым лучшим, самым чутким, самым умелым. Он доставлял своему ши такое удовольствие, которого тот не переживал больше никогда и ни с кем. Ингард словно пытался привязать подростка к себе — хоть так, хоть через постель, — не зная, что тот и так привязан к нему крепче некуда.

Или знал, но... Но всякий раз было чертовски больно, когда своенравный подросток в отместку сбегал с кем-то из своих многочисленных поклонниц и поклонников. Он красив, чертовски красив в человеческом обличье, этот Джулиан аэп Айлил. Он привлекает внимание не только женщин, но и мужчин. И совсем не обязательно в сексуальном смысле. Джулиан прекрасен, он вдохновляет и воодушевляет, он окружен своими мечтателями — и без зазрения совести он пьет волшебство из их мечтаний. Окрылять для того, чтобы отобрать все до последней капли, и бросить, не оставив способности мечтать. Это было одно из любимых занятий Айлила. Он, Ингард, будучи благим, был не в силах этого понять, и тем более принять. Он мог только молча сжимать зубы, когда ши в очередной раз пропадал из поля его зрения.

На следующее утро, или через сутки, двое, трое Джулиан появлялся — и по глазам было понятно, изменял тот Фрайну или нет. В наглом высокомерном взгляде отчетливо читалась вся правда о том, что ши делал без своего рыцаря. Он словно бы и не старался скрывать подобное, раз за разом кидая вызов. И глядя в эти улыбающиеся глаза, на тонкие изогнувшиеся в усмешке губы, тролль бил. Нет, не избивал, срываясь в эмоции, а просто отвешивал тяжелую болезненную оплеуху, от которой Джулиана всегда невольно отступал на шаг, слыша, как звенит в ушах. А в следующее мгновение горячие губы тролля находили губы Айлила, и Ингард начинал наказывать.


— Почему вы назвали меня милордом, мистер Фостер? — спросил Натаниэль, когда спустя несколько дней они смогли остаться наедине на достаточное время, чтобы поговорить.

— Потому что вы — ши, милорд, — будто бы это все объясняло! Новый воспитатель упорно был с ним удивительно вежлив и почтителен, когда вокруг никого не было.

— Ши?

— Да, милорд. С чего мне начать свой рассказ? С того, кто такой этот синий здоровяк, которого вы видите за моим человеческим обликом? — он скорее разговаривал сам с собой. Ингарду еще не доводилось самостоятельно воспитывать фею, служить ей опорой до тех пор, пока китейн не вспомнит о себе хоть что-то, не усвоит порядок вещей, существующий в их двух мирах. — Или, наверное, будет лучше начать с того, кто все мы такие?

— Все мы? — Натаниэль смотрел на тролля широко раскрытыми глазами, и Ингард в который раз удивлялся, насколько человеческий облик мальчика стал похож на истинный облик феи. Насколько сильным должен быть китейн, живущий в этом теле, чтобы так изменить его черты по своему образу и подобию. Он видел детские фотографии этого ребенка в детдомовских альбомах — и Натаниэль Ли мало походил на того, с кем сейчас разговаривал Ингард.

— Да. Судя по всему, я первый из китейнов, кого вы встретили. Но нас — фей — много.

Феи. Мальчик поверил. Почему ему было не верить человеку — пусть пока будет «человеку», ведь слово «фея» еще не прижилось в его сознании, — что где-то там, на всем Земном шаре, живут десятки, сотни, тысячи таких же, как и он сам, если вот он, Эштон Фостер, стоит перед ним и он явно не человек. И относится он к Натаниэлю Ли — «сумасшедшему», «чокнутому», «обманщику» — намного лучше всех его сверстников вместе взятых. Он хотел верить — это было жизненно необходимо — и он поверил. И доверился.

Было в этом доверии какое-то особое детское счастье. Возможность расправить крылья. Знать, что хотя бы один человек рядом с тобой поверит твоим словам и не воспримет их в штыки. Знать, что у тебя есть отдушина, уши, которым можно высказаться, не опасаясь. И даже если мистер Фостер будет слушать его с неохотой или не будет вообще, он уж точно не будет считать Натаниэля чокнутым.

— И да, — продолжил тролль, обламывая ветку с куста, — мое настоящее имя — Ингард Фрайн. И если вы, милорд, ши, то я тролль. Только на людях, пожалуйста, зовите меня Эштоном Фостером. Думаю, вы знаете почему. — Натаниэль кивнул.

К моменту начала Танца Грёз, мальчик знал о феях все, что знал о них тролль. Ингард не скупился на рассказы и не утаивал ничего от того, кого невольно начал считать своим господином всего лишь по праву рождения. А юный ши впитывал все как губка, слушая Фрайна жадно, ловя каждое слово о себе подобных. Была в этом живая, насущная потребность — раз за разом утверждаться в знании, что он такой не один, что где-то там у него могут появиться друзья или, может быть, даже родственники. Оставаясь наедине с троллем он с упоение произносил его настоящее имя, словно прикасался к чему-то запретному. Натянув одеяло на голову и спрятавшись ото всех своих соседей по спальне, он шептал это имя перед сном, словно перекидывая мост между Миром Осени, где правит бал Банальность, в Грёзу. Он смаковал настоящее имя Фрайна, уж коли не мог вспомнить своего. Он почти присвоил его себе, сделал своей единоличной тайной, к которой имел право прикасаться только он.

Натаниэль достаточно быстро свыкся с мыслью, что он аристократ. Уже через несколько недель — или самое большее месяц — его перестало приводить в замешательство обращение «милорд» и крайне уважительное отношение к нему Ингарда. Более того, он стал воспринимать это как что-то, само собой разумеющееся. Словно потерявшая воспоминания фея только и ждала этого, привычного для нее отношения, словно помести Натаниэля в родные для него условия — и он вспомнит все. Но вот какие условия были для него «теми самыми», Ингард не знал. Равно как и к какому из Домов принадлежит ши.

Как-то утром Фрайн заметил, что его подопечный непривычно возбужден. Обычная меланхолия, часто бывавшая на его лице и ограждавшая Натаниэля от лишнего внимания сверстников, сейчас сменилась горящим, слегка лихорадочным взглядом и румянцем на бледных щеках. Когда, наконец, после окончания занятий он смогли встретиться в условленном месте — дальней части сада, скорее напоминавшую рощу, — мальчик кинулся к Фрайну и вцепился в крепкую руку тролля.

— Меня зовут Джулиан! — почти выкрикнул он, дрожа от возбуждения. — Мое имя среди фей — Джулиан!

— Приятно познакомиться, милорд, — улыбнулся Фрайн и склонился перед мальчиком в поклоне. — Теперь я буду звать вас «лорд Джулиан», если вы не возражаете.

Ши не возражал. Он только кивнул, счастливо улыбаясь, и наконец выпустил руку мужчины.

— Я лежал, уже почти заснул. Или совсем заснул — не могу сказать! — и я вспомнил, видел... мне приснилось... я не знаю... — Натаниэль, нет, Джулиан, растерянно посмотрел на тролля, в попытке объяснить.

— Неважно как — важно что, — подбодрил его тот. — Рассказывайте, милорд.

— Я видел мужчину — лица не помню, — но точно знаю, он мой отец. Он звал меня «Джулиан» и «мальчик мой». Гладил рукой по щеке и волосам. Да, это был отец!

— Отлично. Имя отца? Титул? Дом? Что-то еще вспомнили, ми... лорд Джулиан?

Мальчик отрицательно покачал головой.

— Нет, ничего. На отце была одежда черного цвета. Как думаешь, это цвет знамени?

— Без понятия. Не все и не всегда носят одежду цветов Дома. Но даже если и так, среди Домов ши много у кого на гербе присутствует черный. Так просто не вычислить. Но не стоит грустить, милорд, — уверенная ладонь легла на худое мальчишечье плечо, — все вспомнится. Это ведь самое первое воспоминание, которое вернулось к вам. Все впереди.

— Спасибо, Ингард, — как-то слишком серьезно ответил ши.

Дальше пошло немного легче. Рассказы тролля перемежались воспоминаниями. Яркие картины, всплывающие перед глазами Джулиана. Они много рассказывали о быте прошлой жизни, но мало о нем самом. Это бесило, раздражало юного аристократа — невозможность понять, кто же ты есть на самом деле, до каждой детали. И он срывался — на Ингарде чаще всего.

Чего уж греха таить, получив в жизни опору, мальчик стал уверенней и спокойней. Затравленность во взгляде и вечная готовность драться начали постепенно уходить, сменяясь надменным равнодушием и презрением к своим сверстникам. Кто они, эти простые смертные, эти идиоты, чье единственное назначение — стать вместилищем для феи. Он категорически не понимал, почему же Ингард не выгнал душу человека, когда вселился в это тело. Зачем делить с кем-то бесполезным сосуд, идти на уступки и мириться с чужой сущностью, если можно забрать тело в безраздельное и единоличное пользование. Тролль объяснял это милосердием и справедливостью. Джулиан не понимал. И не хотел понимать. Он просто отказывался быть милосердным к тем, кто кидал в него комьями грязи, дразнил и бил, когда он, в очередной раз не справившись с наплывом Грёзы, выставлял себя посмешищем. Нет, он не собирался и не хотел их прощать. Только не этих глупых смертных, из которых получается отличный источник волшебства.

Фрайн разозлился, когда понял, что делает его подопечный.

— Лорд Джулиан, нельзя отбирать у смертных все волшебство, — холодно сказал он, усадив мальчика перед собой на стул. Он запер дверь своего кабинета, намереваясь серьезно поговорить с ши.

— Почему? — упрямый вопрос в лоб.

— Потому что после этого они теряют способность мечтать.

— Ну и что? Смертных много: одни не могут — могут другие.

— Смертный, который не может мечтать, рано или поздно покончит с собой. Не все, но многие.

— Ну сам сказал, не все. Людей на Земле почти восемь миллиардов — одним больше, одним меньше.

Ингард застыл, не зная, что сказать. Жесток, слишком жесток и равнодушен! Откуда это в Джулиане? Ведь еще только вчера он тепло и благодарно улыбался, прижимаясь к троллю, когда тот нес его в медпункт со сбитой коленкой.

— Ты сам говорил, нам нужны чары, чтобы жить. Иначе Банальность убьет нас. Я не хочу умирать.

— Да, я это говорил, — Фрайн вдруг стал жестким, — но не смейте убивать в смертных мечту, — отчеканил он.

— Не смей мне приказывать, — ши гордо вскинул голову. — Не забывай, кто ты есть, Ингард Фрайн. И кто есть я.

Ребенок поднялся со стула и направился к двери, всем своим видом сообщая, что продолжать этот разговор он не собирается. Ингард сжал зубы, вдруг понимая, что ему отчего-то слишком больно — ученик, подопечный жестко и холодно поставил его на место. Любимый ученик, любимый подопечный. Худая рука провернула ключ, и ши распахнул дверь, за которой стояло несколько детей из группы Натаниэля Ли.

— До свидания, мистер Фостер, — робко улыбнулся Джулиан, мгновенно натянув на себя маску почти примерного воспитанника. Из голоса ушли эгоистичные, капризные и властные ноты — только послушание и дружелюбие. — Простите за то, что вам пришлось волноваться, — и он закрыл дверь.

— Что было? — услышал Фрайн голос одной из девочек. — Тебя ругали?

— Нет, все хорошо. Пойдем.

Несмотря на общую неприязнь, вокруг Джулиана всегда вилась стайка детей — сочувствующих, как их называл про себя тролль. И только сейчас он начал понимать, что дело вовсе не в сочувствии, а в желании самого ши — он окружал себя детьми и взрослыми, он вдохновлял их и воодушевлял, помогал мечтать, учил верить в сказку, заставлял эту веру искриться, а затем забирал у смертных волшебство мечты. Сначала по наитию, а теперь и вполне сознательно. Неужели неблагой, мелькнула у Ингарда неприятная мысль, и троллю стало не по себе. В горле появился жесткий комок, который он не смог проглотить с первой попытки.

А уже вечером Джулиан убежал в дальнюю часть сада, зная, что тролль последует за ним — в любом случае, — и радостно кинулся к тому, как только Фрайн вышел из кустов под старые яблони.

— Я соскучился, — заявил ши, тут же приникая к нему и обнимая за талию. И он смотрел на Ингарда чистыми и ясными глазами, в которых было столько тепла и потребности быть рядом, что тролль не смог отстранить от себя мальчишку.

Еще несколько часов назад этот бессовестный юнец со знанием дела и каким-то садистским удовольствием окунул Фрайна с головой, а сейчас льнет, словно котенок, требуя тепла. Кто как не Ингард знал, насколько для этого конкретного ши важна поддержка, насколько ему нужно крепкое плечо рядом, на которое сможет опереться этот побег, чтобы вырасти — здесь, среди чуждых ему существ. Вряд ли он когда-либо сможет забыть взгляд, полный страха и затравленности, вряд ли сможет забыть, как задрожали в облегчении бледные губы при первой их встрече. Тролль сдался. Широкая ладонь легла на темную макушку и мягко растрепала волосы. Он уже знал, он будет рядом с Джулианом до тех пор, пока нужен ему. Пока тонкие пальцы требовательно сжимаются на его ладони, молчаливо прося о поддержке и защите. Только когда этот ши окрепнет настолько, что сможет дальше идти один, тогда он посмеет оставить его, лорда Джулиана.

А лорд тем временем уже тянул Ингарда к поваленной яблоне, чей ствол в густой и влажной тени старых летних деревьев местами покрылся мхом. Он усадил тролля, а сам уселся ему на колени и обвил рукой сильную шею. Фрайн не заметил, как подобное стало правилом. Все началось весной, после дождя, когда весь сад стоял мокрый, умытый, сверкая радужными каплями на лепестках цветов в лучах закатного солнца. Мокрой была трава под ногами, мокрым был ствол поваленной яблони. Чтобы милорд не испачкал одежду, за что наверняка потом получит от миссис Грин, которая откровенно недолюбливала мальчика, нагоняй, Ингард усадил его к себе на колени.

С тех пор мальчишка все чаще и чаще забирался к нему на руки, так отчаянно приникая к крепкой и теплой груди тролля, что Фрайн не мог согнать его — морально не мог. Он не знал, о чем думает ши, прижимаясь лбом к его ключицам, но было в этом жесте что-то, что заставляло Ингарда только молча сглатывать подступающий к горлу комок. Так, наверное, дети прижимаются к отцу, когда слишком плохо. Джулиан искал тепла, которого никогда не знал Натаниэль Ли, семью, которая осталась только в неясных, мелькающих воспоминаниях об Аркадии. Кто знает, доведется ли ему встретить ее здесь, в Мире Осени? Или проклятие ши разъединило Джулиана с его родителями, братьями и сестрами навсегда? Не лучше ли в таком случае их даже не вспоминать, чтобы потом не тосковать по навеки потерянному?

— Ты ведь не оставишь меня? — он услышал потерянный голос ши и ощутил, как теплое дыхание пробирается под рубашку. Джулиан поднял руку и беспомощно вцепился в клетчатый рукав. — Не оставляй, пожалуйста.

— Я не оставлю, милорд, — сердце тролля вдруг болезненно дернулось от этой доверчивости, в груди заныло.

— Прости за сегодняшнее, — очень тихо, совсем переставая быть гордым аристократом. На коленях у Ингарда сидел потерянный и одинокий ребенок, для которого он, Фрайн, был единственной опорой и защитой.

— Все хорошо, милорд. Вам совсем не надо извиняться, — большая ладонь коснулась темных волос ши и мягко погладила. Он простит Джулиану все на свете — что уж говорить о словах, брошенных в порыве эмоций.

Они сидели молча и наблюдали, как солнце, которое днем с трудом пробивалось сюда сквозь кроны деревьев, сейчас, на закате, заливало стволы и цвет яблонь теплым червленым золотом. Золото лилось на мужчину и ребенка, подсвечивая светлые волоски на сильных надежных руках, в которых сейчас, как в колыбели, полулежал ши. Казалось, что тело тролля отлито из светлой меди и окружено светящимся закатным ореолом.

— Ингард, — заговорил Джулиан, когда солнце уже спрятало край за лежащим вдалеке городом.

— Да, милорд? — тролль скосил глаза на мальчика и снова принялся смотреть на рыжий диск светила.

— Ты можешь звать меня просто Джулианом?

— М? Зачем?

— Тебе так нравится звать меня милордом?

— Э, нет. Тут дело не в нравится, — он ощутил, как мышцы ши напряглись, а через секунду тот сел прямо.

— Пойдем обратно — скоро ужин, — Джулиан соскочил с колен тролля и быстрым шагом направился к кустам, за которыми начинался благоустроенный детдомовский сад.

— Милорд, постойте, — но мальчишка не остановился. Он шел, расправив плечи и гордо подняв голову. Ингард знал: ши обижен. — Джулиан!

— Не надо, — не оборачиваясь, он нырнул в кусты.

Ингард нагнал мальчика через несколько секунд. Вернее будет сказать, чуть не сшиб того, следом вылетев за ним из кустарника. Джулиан стоял, ошарашенно глядя перед собой широко раскрытыми глазами. Не было детдомовского сада, не было спортивной площадки, не было самого детдома — везде, насколько позволял обзор, был яблоневый сад в самом цвету. Все ветки были усыпаны крупными чуть розоватыми цветками, с которых от малейшего дуновения ветерка, сыпались лепестки.

— Как так? — ошарашенно спросил мальчик, даже не обратив внимания, что тролль чуть не сбил его с ног.

— Это Грёза. Мы в Грёзе, милорд, — Джулиан резко повернул голову и пронзительно глянул на Ингарда. — Я не хотел, чтобы кто-то из детей или — еще хуже — воспитателей увидел нас.

— И мы каждый раз были в Грёзе? — раздраженно спросил мальчик, понимая, что тролль прав. Он бы хотел отругать его, обозвать дураком, но Ингард, черт побери, прав! И это злило.

— Да, милорд.

— Тогда верни меня в Мир Осени, — приказал Джулиан. — И научи, наконец, так же переходить из одно мира в другой.

— Хорошо, милорд. Научу. Но придется дождаться Танца Грёз, когда вы ощутите, кто вы есть. А сейчас — вернитесь, пожалуйста, в кусты, чтобы вы вышли из них, а не появились из ниоткуда.

Кинув на тролля злой взгляд, мальчишка нырнул обратно в заросли с какими-то мелкими овальными листочками. А когда вышел из них, перед ним был привычный детдомовский сад с его спортивной и игровой площадками, с двухэтажным приземистым зданием и аккуратными клумбочками, за которые миссис Грин готова была сдирать шкуру живьем.

Джулиан изогнулся, сжимая зубы. Руки его прочно обхватили торс тролля, впиваясь ногтями в крепкую спину. Всякий раз ему было больно. И жарко, и томно, и мучительно сладко, от того, как боль, смешанная с наслаждением, расползается по телу. Ингард всегда был осторожен, но никогда не щадил. Когда можно было во время ласк подготовить так, чтобы после них боль практически не ощущалась, Фрайн всегда предпочитал добавить к удовольствию диссонирующую ноту. Особенно в такие разы, как этот. Он наказывал ши, снова позволившего себе пропасть на несколько дней и развлекаться черт-те где и черт-те с кем. Проклятые деньги герцога — не будь их, мальчишка был бы ограничен куда больше.

Здесь, в замке Айсидора аэп Айлил в Грёзе, в поместье Ирвина Фитцджеральда в Мире Осени, Джулиан распустился, умудряясь при этом внешне оставаться примерным сыном и почти целомудренным юношей. Он внимательно слушал отца, он максимально соответствовал его требованиям, не забывая при этом о себе — Джулиан ведь тоже был Айлилом, кровь от крови, плоть от плоти. И пожалуй, на интуитивном уровне он был куда большим Айлилом, чем многие представители Дома. Да, возможно, ему еще не хватало опыта, но тот факт, что он умудрялся вертеть герцогом, говорил о многом. Ингард пытался достучаться до мальчишки, донести до его сознания, что хотя бы с отцом так нельзя, но старания были тщетны — все, что он мог, молча сжимать зубы.

Ши вело от ощущения Ингарда внутри. Даже лежа он ощущал, как кружится голова, как бешено бьется в груди сердце, как хочется кричать и стонать от восторга и удовольствия. Именно в такие минуты приходило ощущение, что тролль безраздельно принадлежит ему и только ему. Он подавался навстречу, превозмогая начальную боль, он обхватывал ногами широкую сильную спину, ощущал под пальцами бугры мышц — и сходил с ума. О если бы, о если бы только можно было кричать!

Ингард вошел до конца и замер, глядя в серые глаза господина своими синими, почти ледяными. Здесь и сейчас из них напрочь ушло обычное тепло, остался только гнев, абсолютно хмельной от удовольствия. Наслаждение его было ничуть не меньшим, чем у Джулиана, но было приправлено злостью. «Ну и чего стоят твои шавки, к которым ты сбегаешь? — спрашивал взгляд. — Не смей этого делать. Иначе я тебя убью».

Но ши смотрел ему в глаза и улыбался. Сквозь боль, сквозь гримасу удовольствия. Они оба знали: Ингард не причинит Джулиану вреда. Это было нечестно, несправедливо: ши вытягивал из него жилы, а Фрайн не мог ударить настолько же больно в ответ. Только так, только в постели — наказывать и знать, что потом мальчишка будет беситься, обвинять его, грозиться пожаловаться отцу — но так и не пожалуется. Никогда. Только лишь продолжит защищать своего рыцаря от любых нападок членов Дома. Но черт побери, несмотря на всю преданность подростка, эта самодовольная улыбочка, полная пьяного наслаждения бесила. Он резко двинул бедрами, отчего ши снова выгнулся под ним с беззвучным стоном.

Чертов Ингард! Зачем же так больно! Но плевать, он готов терпеть любую боль, лишь бы быть рядом, лишь бы видеть в этих синих таких ледяных сейчас глазах желание быть единственным. Он бесится, его тролль всегда бесится, когда кто-то еще прикасается к нему. Дурак Ингард, он такой дурак.

Он долго, нескончаемо долго шел к этой близости, которая позволяла ощутить такую нужную единоличную власть над троллем. Пусть так, хотя бы так — Джулиан не жалел и никогда не будет жалеть. Глупый упрямый Фрайн, он всегда сопротивлялся, когда ши хотел быть ближе — словно не понимал, насколько важно подростку полное доверие. Он отказался сменить человеческое имя на имя феи, предпочитая оставаться для окружающих Эштоном Фостером. Он делил тело с человеком и был с ним ближе, намного ближе, чем когда-либо сможет подпустить Джулиана. Тролль напрочь отказался выгонять душу человека, предпочитая сосуществовать вместе. О как же ши ревновал! Он сжимал зубы и кулаки, зная, что в жизни его рыцаря был и есть кто-то, кто может составить ему конкуренцию, кто-то, через кого Ингард не решится переступить даже ради своего господина. Это просто сводило с ума — наличие в жизни его тролля, его рыцаря, его ментора, его самого любимого на свете существа кого-то еще.

Фрайн никогда не рассказывал о своей семье в Мире Осени. Почему? Считал, что ши этого знать не нужно? Просто не доверял настолько? Или не воспринимал подростка достаточно серьезно, чтобы посвятить его в глубины собственной души? Эти потайные уголки сводили Джулиана с ума, заставляя сгорать от обиды и ревности. И потому он творил, сам не зная что. Он бесился и психовал, он злился, он загонял тролля в углы, он ненавидел и сам же от всего этого страдал. Для юного, эгоистичного и самовлюбленного аристократа было невыносимо знать, что фея, занимающая собою весь его мир и которой он готов отдать себя полностью, дорожит кем-то еще. И потому он мстил. Раскаивался, требовал прощения, получал и мстил снова.

Сам не понимая, что он творит, Джулиан толкал их отношения... куда? Нет, он не отдавал себе отчета в своих отчаянных попытках заставить Ингарда жить только ради себя. Глупый, глупый мальчишка — если бы тогда ему хватило ума понять...

— Стой, Джулиан, остановись! — голос тролля раскатился по развалинам старой замковой башни.

Они часто приходили сюда заниматься фехтованием. Тролль начал учить его некоторое время назад. И вдруг оказалось, что юного графа бесят все эти любопытные взгляды, наблюдающие за ними из тенистых галерей замка, из-под зарослей вьюна, свившего навес в ветвях раскидистого дуба, повинуясь воле садовников, из-за кустов жасмина и роз.

Кор-Эринор уже который день шептался о третьем, младшем, аркадианском сыне Айсидора аэп Айлил, герцога Дьюфола, появившегося в замке буквально несколько недель назад. Признаться, герцог мог только надеяться на то, что кто-то из его истинной семьи окажется в Мире Осени. Потому, когда на пороге его особняка в человеческом мире появились тролль и ши, он очень удивился. Вглядевшись в черты стоящего перед ним мальчика, Айсидор на несколько мгновений замер, затем провел ладонью по коротко стриженной аккуратной бородке и вдруг обнял. «Джулиан!» — было единственное слово, которое он произнес тогда, мягко похлопывая сына по спине.

А после завертелось-закрутилось. Джулиан был первым из аркадианской семьи герцога, кроме самого Айсидора, конечно, кто пришел в Мир Осени в это время и в это место. Глядя на положение дел рационально, мужчина запретил себе надеяться увидеть кого-то из родных. Дела в реальном мире он собирался передать своему человеческому сыну, который оказался богганом. Но кому передать титул и фригольды? Хотя, по большому счету, после изгнания из Аркадии для ши все это уже не имело значения. С окончанием жизни в смертном теле для них заканчивается все. Наверное, это были просто пережитки прошлого. Айсидор морально был готов брать приемного сына из высокородных Айлилов, но тут появился Джулиан.

По Кор-Эринору поползли шепотки, полные недовольства, едкой зависти, осуждения. Это же Айлилы — чему тут удивляться. Тролль бы предпочел, чтобы его подопечный, пройдя ритуал Благословения и Фиор-Риг, повзрослел в детском доме, а там уж, покинув его стены, они бы придумали, как жить дальше. Меньше всего Ингарду, с его впитавшимися в кожу и душу понятиями о благородстве и честности, хотелось жить среди неблагих Айлилов. Не имея чести встречаться с представителями этого аристократического Дома лично, он не раз слышал от других, что фригольды Дома скорее напоминают гадюшники, где все плетут интриги друг против друга. Сейчас он мог убедиться в этом лично. О нет, в лицо Джулиану или ему, низкородному троллю, никто ничего и не думал говорить — все мило улыбались и радовались обретению нового законного господина. Но за спиной... Ингард просто физически ощущал, как в воздухе растекается яд сплетен и осуждений. Порой от скрытых взглядов у него по коже пробегала мелкая дрожь.

Джулиан же, наоборот, казалось, попал в свою стихию. Он либо не обращал внимания, либо очень быстро начинал действовать в ответ. Тогда, на скромное предложение Фрайна остаться жить вдвоем вне фригольдов, принадлежащих герцогу, мальчишка только вскинул бровь. «Ты что, хочешь, чтобы я всю жизнь до смерти так и промаялся в нищете? — едко усмехнулся он. — Мне надоело. Я хочу видеть своего отца. Ты — сбежал из своей семьи, а я — своей никогда не имел». Возможность наконец урвать у жизни лакомый кусок, получить то, что положено ему по праву рождения, заставила Джулиана пренебречь тем фактом, что тролль уже для него стал семьей. Больше, чем семьей. Он приказал — Ингарду оставалось только подчиниться.

— Остановись! — Джулиан не реагировал, продолжая пробираться сквозь обломки обрушившейся крыши, что успели порасти мхом и плющом. — Ваше Сиятельство! — через силу крикнул тролль.

Подросток остановился и медленно повернул голову, глядя на рыцаря поверх плеча. Он запыхался и грудная клетка его поднимались и опускались, но всем своим видом он являл стать и благородство. Ингард подошел почти вплотную.

— Джулиан, прекращай дурить, — он коснулся черного бархата дублета. Ши дернул плечом. Сколько раз у них уже происходил разговор подобного толка? Да сотни, тысячи, наверное! И каждый раз одно и то же: нежелание слушать и слышать, обвинения в эгоизме и равнодушии. И обида до тех пор, пока у Джулиана в голове что-то не переключится обратно и он не соблаговолит простить своего рыцаря. Ингард устал.

Казалось бы, пора научиться просто игнорировать. Махнуть рукой, уйти к себе и ждать, пока перебесится. И наверное, раньше этот номер бы прошел, но Джулиан стал старше и научился держаться без своего тролля дольше. Это раньше он буквально спустя несколько часов после ссоры уже улыбался Ингарду и льнул к нему, а теперь обида может длиться днями, наверное, даже неделями. Фрайн совсем не хотел проверять.

— Следи за языком, — холодно ответил ши, глядя на рыцаря с презрением и плохо скрываемой злостью.

— Прошу прощения, милорд, — хотя по-хорошему, отвесить бы ему затрещину — так, чтобы в ушах зазвенело. Но холодной войны с Айлилом Ингард не переживет. Нет, он был уверен, что в отношении него ши не будет строить козни — он будет просто самолично тонко и со вкусом изводить своего рыцаря. — Давайте поговорим, я прошу вас.

— О чем, интересно, — ведро сарказма. — О том, что ты недостаточно мне доверяешь, чтобы рассказывать о сокровенном?

— Мы уже сотни раз обсуждали это. Моя жизнь в человеческой семье осталась в прошлом.

— Именно. Конечно! Твое прошлое меня не касается! Удобно, правда? — ши наконец резко обернулся и смотрел теперь на Ингарда снизу вверх серыми своими глазищами. — Мне вот интересно, что там у тебя такое, что ты боишься мне рассказать!

— Я не боюсь, милорд, — очень осторожно, словно Джулиан — легковоспламеняющееся вещество. Да по сути, так оно и было. — Но это будет лишним. Лишним для вас знанием.

— Ты меня за идиота держишь?! — взвился подросток. Да, конечно, на мирный разговор с ним можно и не рассчитывать.

— Нет, милорд. Прошу прощения, — склонил голову тролль.

— Да что ты заладил — «милорд», «милорд»! Всегда эта граница, этот барьер — будто я тебе чужой!

— Нет, Джу...

— Будто я совсем, ни капельки не достоин доверия! Будто я настолько туп, что не смогу понять и принять твоего прошлого. Да даже если ты убил сотню, тысячу людей и фей — мне плевать! Потому что ты — это ты! — Он замолчал, тяжело дыша, и теперь буравил тролля взглядом. — Но тебе-то плевать на это! — худая, но сильная рука толкнула Ингарда в грудь. Джулиан развернулся и зашагал прочь.

— Боги, хорошо, я расскажу! — сдался Фрайн, глядя в удаляющуюся спину в черном бархате.

Джулиан остановился. Секунду или две стоял, глядя перед собой, затем обернулся:

— Что?

— Твоя взяла — я расскажу.

— Ты что, мне одолжение делаешь?

— Твою мать, Джул, хватит! — рявкнул Фрайн, уже едва сдерживаясь. Еще немного — и он за себя не ручается. Хозяин всего несколько раз доводил Ингарда до белого каления, и все эти малочисленные разы заканчивались плачевно. Судя по тому, как во взгляде ши мелькнул страх, тот понял, что перегибает палку. — Или ты молча слушаешь, или больше даже не смей заводить подобный разговор, — процедил тролль.

— Хорошо, — глухо ответил Джулиан. И уже поживее: — Пойдем сядем в тень — жарко.

Ничего особенного в прошлом Ингарда не было. Жизнь его была такой обычной и пресной, что Джулиан, наверное, даже разочаровался, не получив тайны, из-за которой он так долго терзал своего рыцаря. Сын фермера, Эштон вырос неподалеку от крупного города, где он ходил в школу. Мать мальчика умерла от воспаления легких, когда тому было шесть. Где-то за год до этого или чуть больше в ребенка вселился Ингард. Эштон, как и положено, стал странноватым, но на его рассказы о дивных существах вокруг родители реагировали спокойной улыбкой. Их семья вообще была мирной, дружелюбной и понимающей. После смерти матери отец и сын жили вдвоем. Фостер рос смекалистым да умелым, помогал отцу чем мог, а тролль — помогал ребенку. Отношения с родителем были ровными, сын оправдывал ожидания — что еще нужно. Но когда мальчику исполнилось восемь, отец привел в дом женщину. И вот мачеха мириться со сказками пасынка о говорящих деревьях и бабочках с полруки размером и сверкающей пыльцой на крыльях отказалась. Вооруженный нейтралитет возник как-то сразу и по взаимному согласию. Хорошо, что в округе были другие китейны, которые присматривали за троллем да поясняли происходящее. Он хотя бы имел возможность сбегать к ним и не видеть мачеху хоть целыми днями. Два года спустя у Эштона родился брат, что еще больше натянуло отношения в семье. Отец, который откровенно устал жить меж двух огней, после рождения второго ребенка стал подсознательно занимать сторону жены. От этой несправедливости мальчишка бесился. И потому, как только он закончил школу, сбежал. Благо, ближайший фригольд был не так уж и далеко.

— Сколько ему? — не выдержав, перебил Джулиан. Такое ощущение, что дальнейшая жизнь тролля его не интересовала. — Твоему брату.

— Он твой ровесник, — спокойно ответил Ингард, предпочитая промолчать о том, что Джулиан, в общем-то и сам мог посчитать.

— Как его зовут? — холодное недовольство в голосе стало ощутимей.

«Начинается», — мелькнуло в голове у тролля.

— Майкл.

— Ты его любишь?

— А? — Ингард просто опешил от такого вопроса. — Слушай, Джулиан... Да это же бред!.. Ну конечно люблю — он мой брат!

— Сволочь, — холодно процедил ши, бледнея от злости.

— Стоп! Вот поэтому я и не хотел рассказывать. Самая обычная жизнь самой обычной деревенщины, но ты даже тут нашел, к чему прицепиться!

— Он не твой брат — он брат Эштона! — прошипел Джулиан сквозь сжатые зубы. Глаза его потемнели и теперь были скорее черными, нежели серыми. — Ты — Ингард Фрайн! Ты — китейн! Почему ты любишь Майкла Фостера? А нет, молчи! — ши вскинул руку, останавливая тролля, открывшего рот, чтобы ответить. — Потому что ты готов любить кого угодно, но только не меня. Я для тебя — ши, чертов неблагой Айлил, детдомовская сирота! Пустое место! Что — нет? Скажешь, не так?!

— Не так, — сухо отрезал Фрайн. Его начинало трусить — не то от злости, не то от невозможности донести до этого малолетнего, но толстолобого упрямца прописные истины.

— А как? Как?!

— Ты слепой идиот, Джулиан!

Ши задохнулся:
— Думай, с кем разговариваешь!

— Да заткнись ты! — сорвался Ингард и схватил ши за плечи. В синих глазах тролля была ярость. Бурлящая, бешеная ярость, которую он пытался унять, чтобы не убить господина — этого зарвавшегося, тявкающего щенка — здесь и сейчас.

Джулиан вытянулся струной и замер. Он стал еще бледнее, чем был до этого. Сердце колотилось и выскакивало из груди, кажется, даже ребрам было больно. В глазах — страх пополам с вызовом. И без того узкие губы сжались в бескровную нитку.

— Неужели до тебя не доходит, Джулиан аэп Айлил, неужели до сих пор не дошло: я люблю тебя! — говорить было трудно — Ингарду не хватало дыхания. Но он заставлял себя — только бы до этого спесивого малолетки дошло. — Неужели ты думаешь, что я не люблю, не полюбил тебя, после стольких лет рядом? После слез, которые ты так тщательно прятал, после разбитых коленок, после вечеров под яблонями, там, в Грёзе. После того, как ты доверил мне свое сердце, — неужели ты считаешь, что я тебя не люблю.

Он рывком притянул ши к себе и обнял, зажимая в стальных, но теплых, заботливых и чутких объятиях.

— Вся моя любовь к Майклу не составит даже одной десятой любви к тебе, — тихо добавил он, мягко рассыпая волосы ши сильными пальцами. — Но я не могу быть к нему равнодушным или ненавидеть его. Прости.

Ши, который замер в руках Ингарда, наконец рвано вздохнул и издал задушенный полувсхлип. Если поначалу, когда тролль только сгреб его в охапку и зажал, не давая шанса вырваться, ему хотелось ударить того, то сейчас от этих слов, от этих прикосновений ему хотелось плакать. От счастья? Острого, горьковатого, одуряюще пахнущего жаркими летними травами, потом сильного, надежного тела и кожей клепанной куртки. От счастья, что пульсировало синхронно с бьющимся в груди, к которой он прижимался лицом, сердцем. Наверное, надо было что-то сказать. Но Джулиан не хотел. Да и попросту не мог. Он наконец поднял руки и обнял тролля, крепко и уверенно. От недавней детской обиды и жгучей ревности не осталось и следа. Хотя бы сейчас.

Спустя два дня идиллии, постепенно прекращавшей быть таковой, превращаясь в норму, Джулиан в очередной раз толкнул их отношения в неизвестном направлении. Неспокойное сердце смогло наслаждаться признанием тролля чуть более сорока восьми часов, а далее снова начало требовать от своего хозяина действий. Каких-угодно: спонтанных, необдуманных, — лишь бы снова ощутить то блаженное чувство единоличного владения Ингардом, которое он пережил у разрушенной башни.

Они снова были здесь. Мышцы гудели после тренировки, ладонь, на которой еще не образовались грубые мозоли, горела. Если бы не целительный браслет, подаренный сыну герцогом, Джулиан вряд ли смог бы фехтовать каждый день — на руке давно были бы кровавые мозоли. Упрямству и желанию мальчишки можно было только позавидовать — и Ингард в глубине души гордился своим Айлилом. Тот был избалован, надменен, горд, эгоистичен — и еще, наверное, безмерное количество всех пороков, какие только могут быть у живого существа, — но при этом были в подростке и качества, вызывающие в тролле уважение и восхищение. Вот, например, верность. Пусть только ему, Ингарду, но рыцарь был уверен — и он видел подтверждение тому чуть ли не каждый день, — что встань перед Джулианом выбор «Дом Айлила или тролль», ши выберет рыцаря. Другое дело, что ставить мальчишку перед таким выбором Фрайн не собирался.

Или, например, Джулиан при всей своей заносчивости, снобизме и презрении к простолюдинам умел быть внимательным. Конечно, уходить тренироваться подальше от досужих глаз было идеей ши, но Ингард был уверен, что пришла она ему не потому, что его раздражали взгляды, а потому что эти взгляды раздражали и бесили тролля. Еще одно проявление внимательности и, скажем так, уважения к окружающим — нет, опять-таки только к Ингарду — состояло в том, что Джулиан продолжать звать тролля Фрайном. Он заставил его вступить в Дом, и формально тот теперь был Ингардом аэп Айлил. Но Джулиан отлично помнил, как сопротивлялся его рыцарь, как он, благой, не хотел становиться частью неблагого Дома. И потому, чтобы лишний раз не наступать Ингарду на больную мозоль, ши продолжал употреблять старую фамилию тролля.

Еще одной чертой характера аристократа, которая вызывала в Ингарде чистое, неподдельное уважение, была целеустремленность. Если мальчишка решал чего-то добиться, он шел вперед и вперед. Ошибался, терпел неудачи, падал, но поднимался и шел дальше. И, конечно же, гнал тролля — но и для этого надо иметь силы. А они были у юной и мятущейся души. Сила воли, которой позавидует любой воин. Если этот Айлил говорил себе «надо», уже ничто не могло сбить его с пути. Сила воли гнала его вперед, заставляя терпеть боль, неудачи, падения. Вот и сейчас гудящие мышцы и стертая в кровь о рукоять меча ладонь не имели для Джулиана никакого значения. Ингард знал, что завтра господин снова погонит его сюда за очередной порцией фехтования.

Как-то герцог сказал сыну, что в Аркадии Джулиан весьма недурно фехтовал. И подросток загорелся восстановить свой навык. Легкий бастард сначала непривычно лег в руку, но уже спустя несколько занятий Ингард увидел, что движения ши стали уверенней и легче. Словно тело вспоминало то, что забыло за время пути из их потерянного дома в эти земли изгнания. Конечно, Фрайн понимал, что для того, чтобы дотянуть господина до своего уровня (если такое вообще возможно), понадобится много времени, но с приятным удивлением отмечал, что меньше, чем он предполагал. Сам же Ингард был троллем, воином по праву рождения, сыном уважаемого и доблестного рода воителей. И зачарованный меч его, Нагерлинг, был выкован для Фрайнов мастерами Дома Дугал.

— Сильно болит? — тролль потянулся и взял руку Джулиана, разворачивая ладонью вверх. Кожа была красной, воспаленной, местами стертой напрочь, и там сочилась кровь вперемежку с сукровицей. Ингард ощущал, как подрагивает худая изящная кисть после нагрузки.

— Ерунда, — ши грубо выдернул руку и отвел ее за спину, убирая из поля зрения Ингарда. — Я не девка, чтобы устраивать из подобного драму. Понятно?

— Понятно, — тролль развел руками: мол, что с тобой поделать.

— Ты учил кого-то фехтованию, кроме меня?

Ингард внимательно посмотрел на подопечного, пытаясь понять, что это: вопрос из простого любопытства или очередная провокация? Однако разглядеть что-либо в глубине серых глаз было невозможно — тень была слишком густа. Они сидели в беседке, которой, в сравнении с замковой башней, повезло больше — время почти пощадило ее. Обрушился только узорчатый край крыши, но каменные колонны и скамьи были все так же надежны и крепки. Виноград, когда-то высаженный здесь садовниками, одичал и разросся, и теперь обвивал беседку, закрывая ее со всех сторон почти непроглядной стеной. Им даже пришлось проредить заросли в нескольких местах, чтобы впустить внутрь чуть больше света.

Не найдя ответа в глазах ши, Ингард решил быть предельно честным.

— Не так, как тебя. Во фригольде, где я жил, когда сбежал из дома, было несколько троллей-детей. Их учил, — говоря, он внимательно следил за реакцией Джулиана. Но тот был спокоен и расслаблен. — Ну как учил — показывал, они смотрели и повторяли. Был еще сатир, юноша, вот с тем веселее выходило — он уже хоть что-то умел.

Было около трех пополудни. Лето зноило, и плиты тренировочной площадки, между которыми за столько лет буйно пробилась трава, сейчас раскалились и пыхали жаром. Там, за пределами беседки, вне густой тени, пахнущей нагретыми виноградными листьями, звенела мошкара. Где-то неподалеку суетливо носилась муха, у ягод, что уже поспели и исходили терпким приторным соком, жужжали занятые пчелы.

Здесь, в тени, было намного прохладней. Тела, разгоряченные тренировкой, медленно остывали. Медленно высыхал пот, что появлялся на коже, а потом струйками стекал по вискам, шее, вдоль позвоночника. Они давно скинули и верхнюю одежду, и даже нательные рубашки, оставшись лишь в штанах.

— Сатир? — лукаво улыбнулся ши и откинулся назад, закидывая худые мускулистые руки на спинку. Грудная клетка медленно поднималась в такт дыханию.

Ингард невольно напрягся. Неуемная страстность и распутство этого народца были притчей во языцех. И пол объекта обожания на вечер для сатиров играл далеко не главную роль. Он приготовился к очередной вспышке ревности. Но вместо этого услышал:

— Со мной интересней?

— Сравнил! — рассмеялся тролль, пытаясь понять, можно расслабиться или это только отсрочка? Взгляд его остановился на мускулистом плече Джулиана. — С тобой действительно приходится фехтовать. Хоть, конечно, и не в полную силу.

Ши кинул на тролля непонятный взгляд.

— Тебе нравится?

— Что?

— Меня тренировать. Или скучно?

— Почему — скучно? Джулиан, ты...

Договорить ши ему не дал. Он вдруг поднялся на ноги и вплотную подошел к Ингарду. То время, когда Джулиан сидел у него на коленях, прижимаясь щекой к груди, уже прошло, потому это действие подростка было троллю не совсем понятно. Ладони легли на массивные плечи гиганта, и Ингард невольно отметил, что правая, стертая о рукоять меча, у ши горячее. На этом все мысли оборвались и спутались. Джулиан наклонился и приник к губам тролля.

Сердце колотилось и дрожало. Он явственно ощутил, как рыцарь вздрогнул от поцелуя, и каждое мгновение ожидал, что сильные руки лягут ему на талию и Ингард уверенно отстранит его от себя. Но мгновения шли, шли и секунды, а тролль все так же сидел, не шевелясь. Но и на поцелуй не отвечал. Тогда ладошки скользнули по плечам, по шее, пальцы нырнули в жесткие черные волосы и обхватили голову, не давая дернуться, пока тонкие губы ши, теплые губы, мягкие, нежные, после морса, прихваченного с собой, пахнущие малиной, настойчиво и неумело целуют.

@темы: мои рассказики, ориджиналы

---

немношко фанатизма

«Майор Гром» от Bubble Comics -- кто не слышал этого тайтла. Несколько лет назад приличная часть молодежного (а сюда я включаю понятие не возраста, а состояния души) сегмента рунета переболела этим комиксом, включая и особый фанатизм по поводу антагониста Сергея Разумовского, который в исполнении  Фобс получился лучше главного и положительного героя. Ну, прекрасные мерзавцы всегда прекрасней прекрасных хороших парней, что поделать. Волна всеобщего обожания Разумовского докатилась наконец и до меня. *бессовестно вместо писательства очередной главы читает "Грома"*

По этому поводу несколько капов из комикса.

+2

И такая краса началась лишь с 7-го выпуска и мелькала эпизодически, когда Фобс рисовала не только второстепенные сцены. До этого момента у комикса был другой художник, и в его исполнении Разумовский был... как бы это покорректней -- очень так себе. х) Да и Гром в руках Фобс расцвел. х) (Он на средней картинке на последнем капе.) Жаль, конечно, что ей не отдали рисовать этот комикс полностью.

Для сравнения под следующим катом примеры того, как персонажи выглядели до... ребрендинга. х)

+2

На втором капе виднеется крошечная голова Грома на фоне Разумовского.

@темы: comics, мысли вслух, история болезни, pix

---

@темы: music

---

Неисповедимые пути. Глава 7.

фандом: ориджиналы
категория: слэш
жанры: романтика, юмор, психология, повседневность
рейтинг: PG-13
размер: макси
статус: в процессе
бета:  Elke Maiou

---

Вопреки опасениям Маккензи, Виктор отнюдь не настаивал пойти в какой-то конкретный, лично им выбранный и лично для него конкретный клуб. У страха глаза велики — и это как раз было про Мартина, когда он кивал, принимая первое из ряда условий трансвестита. В тот момент он сразу представил себя в какой-нибудь «Лагуне», окруженным толпой разномастных гомосексуалистов, так и норовящих ущипнуть его за зад — а ему приходится героически делать вид, что все окей, и улыбаясь обнимать Викторию за талию. Соглашаясь на такие жертвы, Маккензи и в самом деле ощутил себя героем этого города. Оказалось, зря.

Они поехали в выбранную им почти наугад «Дверь в небеса», что-то классом пониже, чем места, куда он привык ходить, где его знали и угадывали желания, но что-то весьма неплохое, если верить отзывам в онлайновом путеводителе по городу. Где-то в самом начале мелькнула мысль взять Виктора в «Хайбол» или «Зеленую фею», однако тут же потухла, сникла не столько под гласом рассудка, сколько от страха оказаться с геем-трансвеститом в месте, где его знает каждая… каждый официант, не говоря уже о компании. Стоило только представить, как до кого-то из ребят доходит, что с ним пришел переодетый мужик, как волосы на груди начинали седеть. Масштаб скандала разразился бы поистине колоссальный, но самой критичной проблемой было бы посмотреть отцу в глаза. Он-то, конечно, выкрутится — свалить всю вину на трапа будет не так уж и сложно, особенно с учетом потрясной того внешности. Мартин снова усилием воли заставил себя отвести взгляд от обтянутой скромным черным платьем фигурки трансвестита.

Несколько узкобедрой, как на его вкус, но... Боги, Виктора от женщины сейчас было не отличить, и он видел, как улыбалась тому — той, да-да, ведь с ним сейчас Виктория — охрана, видел, как легко идущую в насыщенно-розовых шпильках девушку провожают взгляды, как изучают ее стройные ножки, затянутые в черные чулочки, как оценивающе рассматривают ее другие девушки — и в особенности те, кто, вероятно, пришел в «Дверь в Небеса» не просто развлечься, а снять самца на ночь — а уж если повезет, то на срок от месяца до полугода. И вот эти если не завистливые, то заранее негативные взгляды и сообщали адвокату, что все в порядке и можно не седеть раньше времени в ожидании скандала.

Да он и сам, черт побери, видел, насколько потрясающе выглядит Виктория. Мартин даже испытал то самое «смотрите, какая со мной телка!» чувство гордости и глубокого морального удовлетворения, которое, конечно, споткнулось о не вовремя всплывшее из памяти знание, кто именно идет с ним под ручку.

Оказавшись в первом зале, они остановились, оглядывая клуб. Помещение было отчасти уже им знакомо по виденным фотографиям, но здесь, вживую, все было иначе. Музыка била по ушам, басами отзываясь под диафрагмой. Танцпол пока оказался почти девственно пуст, зато в глубине у барной стойки крутились люди, да и столики вокруг были прилично заняты. Маккензи мысленно похвалил себя, любимого, за то, что зарезервировал вип-кабинет, не полагаясь на случай и удачу.

— Пойдем в приват, — категорично предложил он, чувствуя, что ему нужно время, чтобы освоиться в новой роли. Параллельно пытаясь для себя решить дилемму: приобнять или не приобнять.

— Давай, — качнула головой Виктория в сторону лестницы, ведущей, судя по всему, именно к вип-кабинетам на втором этаже. — Нам ведь туда?

— Ну, полагаю, да. — Маккензи мягко подтолкнул Викторию в поясницу, принуждая сдвинуться с места.

Сам он на секунду отстал, чтобы снова иметь возможность оценить открывающийся вид на трансвестита со спины. Все-таки приобнять! И он поспешил догнать «девушку», ненавязчиво скользнул ладонью по обнаженным в глубоком вырезе лопаткам и опустил ту на выступающую бедренную косточку. Виктор скосил на парня взгляд, но промолчал. Лишь крепче сжал пальцы на клатче, таком же розовом, как и туфли, да одернул в некотором замешательстве рукава, спуская те на запястья. Он, как и сам Маккензи, тоже нервничал. Намного меньше, конечно, но незнакомое место вместо родной «Лагуны», полное потенциальных ненавистников, заставляло держаться в напряжении.

Поднимаясь по подсвеченным неоном ступеням, Мартин ловил себя на мысли, что под влиянием окружающих относиться к трапу, как к девушке, делается проще. Эта игра увлекает его, наполняя каким-то спортивным интересом.

— Нервничаешь? — поинтересовалась Виктория, усаживаясь на удобный диванчик и закидывая ногу на ногу. Она откинула волосы за плечо, очень соблазнительное чуть остренькое плечо, почти полностью открытое вырезом-лодочкой спереди. По сути, этот вырез и декольте на спине и были единственными вольностями в наряде трансвестита.

— С чего бы? — Мартин, поддернув на коленях брюки, уселся на диванчик напротив.

— Значит, показалось, — она улыбнулась и открыла сумочку, чтобы достать из нее зеркальце.

— Да тебя от девушки не отличить вот вообще. Даже прочие девки косятся на тебя недобро. Но классно выглядишь. Если бы я не знал, я бы точно запал на тебя.

Пока что велись все, кто их видел, судя по тем взглядам, которые он успел отследить, и Маккензи ощущал довольство и моральное удовлетворение. Хотелось злобно улыбнуться и со знанием дела произнести «Как и было запланировано». Однако глубоко внутри здравый смысл напомнил, что лично он к успеху отношения имеет, в общем-то, немного — заслуга тут на девяносто девять процентов Виктора. Но Виктория-то с ним! Он уже воображал, как после вывода Виктории к нужным зрителям за его спиной идут шепотки о неизвестной подружке, как они додумываются и наконец доходят до отца.

— Это все мы уже проходили, — Виктория двинула бровью, глядя на мужчину поверх зеркальца.

Мартин поперхнулся дыханием и ощутил себя крупно уязвленным. Вместе с тем он с каким-то проблеском радости отметил, что остроумие и уместность ответов Виктора, умение вышибить дух и заткнуть рот его, мать вашу, заводят! И хорошо это или плохо, ему еще было никак не понять, но желание уесть в ответ рождалось в нем немалое.

— Ладно, что будешь пить? — взглядом он указал на лежащее на низком столике меню.

— Мохито.

— Даже в меню не заглянешь? Тут должно быть много классных фирменных коктейлей.

— А я люблю мохито, — Виктория наконец убрала зеркальце в сумочку и откинулась на спинку диванчика. Мартин же взял меню и принялся его листать. — Я думала, суровые мужчины, предпочитающие девушек, пьют чистый виски. Или они им только напиваются?

Маккензи проигнорировал подначку — даже бровью не повел. Лишь залип на одной странице на несколько секунд, внутренне бесясь. Наконец он захлопнул меню и нажал кнопку вызова официанта.

— Ну вот мы сюда пришли, как ты и хотела. Дальше-то что?

— Ох, милый, ты говоришь так, словно я тебя сюда силком притащила, — Виктория изящно отмахнулась от него кистью руки. — Это ведь тебе от меня что-то надо, верно? Мне совсем не сложно просидеть в отдельном кабинете всю ночь — но учиться делать вид, что у тебя есть девушка, надо в первую очередь тебе, верно? — И вообще Викторию начала помалу раздражать манера Маккензи перекладывать свое «должен» на кого-то.

— Я вполне могу это делать, сидя тут. Когда придем в клуб, где я обычно тусуюсь, будет достаточно, чтобы тебя просто увидели — даже с расстояния.

— То есть, тест-драйв ты не выходя из автосалона совершаешь? — скептично поинтересовалась Виктория.

Она набрала воздуха, чтобы продолжить, но дверь приоткрылась, впуская официанта. Молодой человек поздоровался и замер, ожидая заказа.

— Мохито для леди, ром со льдом и кувшин апельсинового сока для меня. Также принесите нам фруктовую нарезку и пепельницу.

— О, кто-то решил сегодня быть пиратом? — улыбнулась она, когда официант ушел. — Напьешься, как Джек Воробей. Только, пожалуйста, не впадай в истерику, если снова проснешься у меня в постели.

— Уж не переживай, второй раз получить одну и ту же моральную травму невозможно.

Виктория приподняла бровь, улыбнувшись. Ей определенно понравился этот ответ.

— Ты уже прекратил впадать в панику при мысли о подобном? — она приятно рассмеялась. — Не за горами тот день, когда ты поймешь, что с девушкой, которую ты привел в ночной клуб, надо сидеть рядом, а не как за столом переговоров. Не мне тебе напоминать, Мартин, но это ты можешь спалиться перед родителями и друзьями — меня, как ты сам сказал, от девушки не отличить.

— Послушай, дай мне время, окей? — несколько с нажимом ответил Маккензи, откидываясь на спинку дивана.

— Окей, — без проблем согласился Виктор, которому и в самом деле было проще ходить с этим великим конспиратором по случайным клубам, нежели играть положенную роль среди тех, кому действительно будет дело. — Дай знать, как пробьют куранты.

— Я имею в виду, что я хочу немного посидеть в тишине, выпить…

— Для храбрости? — не удержалась Виктория и тут же прикрыла рот ладошкой, делая круглые глаза.

— Для удовольствия, — с давлением поправил Маккензи, которого шпильки трансвестита одновременно и бесили, и радовали.

Острота ума и языка сидящей напротив псевдодевушки были не в пример приятней плоской Сесиль, которая в компании сначала терялась на фоне остальных, а потом тихонько обижалась, давя на совесть окружающим. Надо, конечно, отдать должное: истерик она, слава богам, не закатывала, но и ощущать на себе постоянную обязанность держать ее в поле зрения и оказывать ей внимание только потому, что она Сесиль Морган, крайне утомляло, а следом и злило. Виктория, он был уверен, сама сумеет отвоевать себе достаточно места под солнцем, чтобы не чувствовать себя невидимкой.

— Смотри, чтобы рядом со мной для удовольствия не пришлось пить больше обычного, — улыбнулся трансвестит. — Но в любом случае, если тяжело, от идеи лучше отказаться. Не забывай, что найти за деньги кандидатку на роль твоей зазнобы будет легче, чем бороться с врожденной гомофобией головного мозга.

— Да не гомофоб я!

— С каких это пор? — совершенно искренне удивилась Виктория, даже немного подавшись вперед.

— Никогда им не был, — честно солгал Маккензи, опуская взгляд в стол при воспоминании их первого разговора на кухне.

Виктория с интересом приподняла бровь.

— Ну хорошо, давай считать так, — согласилась она, предпочитая вместе с экспериментатором создавать видимость, нежели доковыриваться до ничего сейчас не значащих мелочей.

Мохито оказался здесь весьма недурственным. Ничем не хуже, чем в той же «Лагуне», а уж там Хосе мешал этот коктейль как никто другой. Хотя казалось бы, ну что там мешать — а вот, это, похоже, была какая-то особая мексиканская магия. Ром, судя по всему, тоже был хорош, и после третьего самодельного коктейля и десяток долек бананов Мартин дозрел до танцпола.

— Ну-с, можно и кости размять, — похлопал он себя по бедрам. — Ты готова?

— Только без фанатизма — ловить тебя я больше не буду! — улыбнулась девушка, поднимаясь на ноги.

Она аккуратным жестом одернула юбку на длинных ногах, поправила платье на плечах, рукой встряхнула волосы. Моргнув, Маккензи поднялся следом, скользя взглядом по бледной тонкой шее, на которой едва заметно поблескивала цепочка, прячущаяся в вырезе платья. Он подал ей руку, когда они вышли на галерею второго этажа, и помог спуститься. Здесь, посреди людей, он снова ощутил азарт — и, пожалуй, безопасность.

Открытие было внезапным и, наверное, не очень приятным. Вдруг понять, что оставаться наедине с Викторией он робел. Боялся, что трансвестит начнет приставать? Опасался неловкой ситуации, из которой не сумеет найти достойный для себя выход? Оказаться среди людей для него сейчас было сродни тому, как выйти темным вечером на освещенную оживленную улицу из переулка, где орудует маньяк. Ну, может, с маньяком он хватил лишнего.

— Позвольте пригласить даму на танец, — с шуточной галантностью чуть согнулся в поклоне Мартин, следом увлекая даму за собой на танцпол.

Людей на нем, пока они пили коктейли и обменивались мнениями и колкостями, заметно прибавилось. Было почти тесно, несколько раз Маккензи толкнули в спину, несколько раз Виктории, избегая нетрезвых танцоров, пришлось вжаться в своего кавалера. А тот с удивлением отметил, что прикрывает трансвестита своей рукой, защищая от нежелательных касаний, вполне естественно, без внутреннего сопротивления, которое садняще копошилось в нем, когда они только пришли в клуб. Исключать целительное действие рома, конечно, не стоило, но Мартин надеялся, что он постепенно привыкает.

Музыка здесь была так себе. Не то, к чему он привык в «Фее» и «Хайболе». Слишком жестко и слишком громко. Танцевать можно, но хотелось бы все-таки иного. Чего-то попроще, помягче и помелодичней. Хотелось, чтобы Виктория, которая двигалась ритмично и гибко напротив, была ближе, чтобы его ладонь лежала на ее спине, ощущая изящный прогиб, чтобы вместо этого густого пропитанного табачным дымом запаха толпы он мог ощущать аромат ее популярной недорогой туалетной воды, искрящийся нотками цитруса. Но сейчас был только мерцающий свет, ореолом собирающийся вокруг темных волос Виктории, вибрирующие басы и мельтешащие кругом люди. Так что, когда она предложила отойти, он с радостью согласился. И взяв в баре ей мохито, а себе рома со льдом, дожидался ее на диване в холле, с которого отлично был виден выход из уборных.

Хотя, может, стоило бы, чтобы не был виден. Никогда не знаешь, как лучше. Но он чуть не выронил бокалы, когда увидел, как из туалетов Виктория вышла не одна, а вместе с какой-то блондинистой девицей, приобнимающей ее за талию. Внутри у него взорвался фонтан, ударяя в голову чем-то похожим на ревность. Чувством собственности. Возмущением. Потрясением. А тем временем Виктория, спокойно улыбаясь, что-то сказала блондинке. Та на мгновение нахмурилась, но тут же улыбнулась, взяла девушку за руку и поцеловала тыльную сторону ладони.

— Это что сейчас было? — настойчиво спросил Мартин. Стоило незнакомой девушке скрыться на танцполе, как он оказался рядом с Викторией, пристально на ту глядя. Она аж вздрогнула от неожиданности.

— Это что сейчас происходит? — парировала она, поднимая бровь.

— Ты со мной пришла, — напомнил Маккензи.

— Вот оно что. Не переживай, с тобой и уйду. — Она взяла у парня бокал с мохито. — М, спасибо. Очень мило с твоей стороны.

— Да не за что. Так а что она хотела?

— Чтобы я уехала с ней.

— А ты?

— А я сказала, что я с парнем.

— А руку она зачем целовала? — недоумевал Мартин.

Виктория вздохнула, обхватила себя поперек живота и обернулась к собеседнику.

— Видишь ли, иные девушки бывают более галантными кавалерами, чем мужчины. Она так извинилась. Еще вопросы? — серые глаза пристально и с вызовом взглянули на Маккензи: ну, давай-давай, что еще там у тебя за претензии?

— Но ты ей отказала?

— А не должна была?! — Виктория возмущенно рассмеялась. — Слушай, ну ты и козел!

На них обернулись.

— Пойдем в кабинет? — тут же предложил Мартин. — Расскажешь мне о галантности. Вдруг мне пригодится.

— Пойдем, горе ты кавалер.

@темы: мои рассказики, ориджиналы, неисповедимые пути

---

продолжая тему адских сочетаний идей на Фикбуке х))
Но обратите внимание, сколько лайков!

@темы: я плакалЬ, pix

---

Немножко отфотошопленных фоток первоянварского Питера. Погода ни разу не способствует ни прогулкам, ни фотогрфированию. х))

+5

@темы: это Питер, детка, мои фото

---

Ходили вчера на предпремьеру "Щелкунчика и Мышиного короля" от продюссерского центра Ильи Авербуха. С Алексеем Ягудиным, Татьяной Тотьмянной и Максимом Марининым в главных ролях.

Если условиться и не считать главным событием -- несчастным и печальным -- вечера падение Тотьмяниной, после которого ее увезли на скорой, то что можно сказать о самом представлении?

Это было красиво, конечно. Я вообще люблю фигурное катание, потому я предвзят. Мне очень понравилось. Хотя это был не "Щелкунчик". Что угодно, но не "Щелкунчик". Какой бы красоты шоу ни было, какие бы ни создали декорации и так далее, сравнение с классикой получается не в пользу Авербухвского шоу. Если бы они назвались как-то иначе -- "Щелкунчик на новый лад", "Щелкунчик. Вариации на тему", я не знаю, -- имхо, представление бы только выиграло. А так у меня все время случался диссонанс видимого и ожидаемого. Я-то шел на симбиоз Гофмана и Чайковского, а созерцал что-то совсем иное. Где-то к середине мне удалось в своем сознании развести одно и другое.

Но тут упала Тотьмянина -- и меня понесло в переживания. Я вообще переживательный товарищ в смысле чужих травм (привет, 3Ф). Так что впечатления от самого шоу затерлись сочувствием и сопереживаниями Тотьмяниной и коллегам.

Но вообще, понравилось. Не жалею потраченного времени.

2 некачественные фотки с телефона

@темы: мнение о..., мысли вслух

---

Однажды случайно

тип: ориджинал
категория: джен
размер: мини
тэги: фэнтези, songfic, романтика
рейтинг: PG-13
статус: завершен

---

Elton John — Someday out of the Blue

Торговая площадь шумела вокруг громче моря, оглушая прибоем голосов, колыхалась людскими волнами, жила своей жизнью: пестрой, яркой и суетной. Волны то и дело толкали то в спину, то в плечо и тут же спешили пробубнить извинения, завидев на мужчине знаки генерала имперской армии. Знаки, казалось бы, яркие и заметные: трехцветный пояс с золотыми бляхами да блестящая эполета на покрывающем левое плечо черном плаще с фиолетовым подбоем — терялись и меркли на фоне высокой статной фигуры с копной длинных, едва ли не алых в своей рыжине волос. А когда взгляд с волос наконец переползал на лицо того, кто тут стоит посреди оживленных рядов, аки столб, желание высказать все, что накипело, становилось поперек горла, и возмущенный бакалейщик, мясник или госпожа Дуденхайм, пришедшая на Торговую площадь с утра пораньше за свежими овощами, невольно делали шаг назад, предпочитая не связываться.

Тонкие губы были плотно сжаты, рыжие брови сведены у переносицы, болотно-зеленые глаза смотрели с напряжением. Понимание, что с этим поджарым, как доберман, здоровяком связываться будет себе дороже, приходило абсолютно по наитию, откуда-то из самых первородных глубин человеческой натуры — и генеральские знаки отличия вдруг становились какими-то второстепенными, малозначимыми на фоне самого генерала. И лишь когда рыжий великан, вдруг разглядев что-то вдали, в мешанине людских голов — в беретах и шляпах, колпаках и косынках или и вовсе без, — сорвался с места и принялся бесцеремонно торить путь в нужном ему направлении, госпожа Дуденхайм высунулась из-за ближайшего прилавка, плюнула ему в спину и вдруг припомнила вести не первой свежести о том, что какой-то бродячий воин умудрился снискать себе немалую славу, впечатлить Его императорское величество и получить черно-фиолетово-золотой пояс генерала да четыре полка в придачу. Она тут же сообщила об этом бакалейщику, тоже пострадавшему от раздраженного и пугающего взгляда рыжего дылды, и оба от всей души порадовались, что их, в общем-то, даже и не заметили.

А Алому всаднику этим утром было глубоко плевать на всякий человеческий сброд, кишащий вокруг него, толкающий его, путающийся под ногами. Ему искренне хотелось распинать всех этих торгашей, ремесленников и покупателей, всех тех, кто оказывался на пути между ним и одетой в черное фигурой военного мага. Эрик, Эрик. Он спешил за ним сквозь сутолоку, пытаясь дотянуться, но никак не мог. Эрик Найтингейл, боевой маг Моргенштерн, снова ускользал от него, как каждую жизнь до, как каждую жизнь будет после.

Он искал его. Как долго он его искал. Того, кто однажды, в мире, отличающемся от этого, как яблоко от пиона, стал ближе, чем собственная кожа, дороже, чем собственная жизнь. Тот, от кого вольный и дикий эквус однажды и навсегда потерял голову, тот, кто презрел традиции и замкнутость народа нагов и ответил чужаку взаимностью. Сын тьмы и холода — сыну солнца и ветра. Искал и находил, но снова терял. Эрик, Эрик!

Оттолкнув от себя здорового детину, воняющего чесноком и потом, Эш рванулся вперед, меж толпящихся у прилавков с тканями людей, туда, где только что, как ему показалось, мелькнула черновласая макушка, которую он узнает из тысячи.

— Куда это ты собрался? — рявкнули ему в спину, и мощная лапища одним легким движением развернула Алого всадника на сто восемьдесят градусов.

Детина негодовал, отчего потный лоб его сморщился гармошкой.

— Прошу прощения, ваше генеральское, не признал, — тут же сдал он назад, растеряв львиную долю уверенности в себе, когда лезвие взвизгнувшего бастарда без лишних разговоров прижалось ему чуть выше кадыка.

— Ну вот и славно, — раздраженно выплюнул Райдер, резко разворачиваясь и убирая клинок в ножны.

Сейчас ему было плевать на наглеца: сейчас город мог рушится под градом Господним, быть осажденным врагом или пораженным чумой — ему было плевать. Пока черная фигура мага не скрылась из виду, пока эта заветная макушка еще мелькает среди чужих голов. Однако стоило поторопиться: Моргенштерн, определенно, направлялся в сторону Переулка ювелиров и мог пропасть там в любом из домов либо в одном из примыкающих дворов. И там уж будет его не найти.

Моргенштерн, усмехнулся Алый всадник правым уголком губ. Да уж, достойное прозвище для Эрика. Для того Эрика, которого он знал множество жизней назад, для того Эрика, которого снова встретил где-то на полпути к сегодняшнему дню. Тогда он думал, они снова нашли друг друга, чтобы остаться вместе навсегда. Но бытие шутило шутки, спустя короткий отведенный человеку срок снова вкинув их в череду пустых жизней, ценных лишь сохранившимися урывками воспоминаний. Жить и знать, что однажды ты потерял, жить и знать, насколько ценна твоя потеря, жить и не мочь найти. А если вдруг находить, то тут же терять из виду. Сердце Райдера сжалось от страха. Сейчас их с Эриком разделяли сотни людей, и стоит судьбе капризно вильнуть хвостом — он потеряет его в толпе… Нет, выдохнул Райдер, на этот раз не потеряет. На этот раз он знает, где его искать: боевого мага Моргенштерна, сына герцога Арденна. На этот раз судьба дает ему шанс отнюдь не такой призрачный, как десятки жизней до этой. На этот раз она смилостивилась, а может, ей просто надоело наблюдать за бесплодными попытками Эша Райдера, в этой жизни бывшего Алым всадником.

Плевать, плевать на судьбу и ее причины! Он дотянется до Эрика, заглянет ему в глаза — в эти зеленые осколки льда, — присвоит его. Снова. Как когда-то, в мире столь древнем, что это даже трудно представить, и потом еще раз — там, где дома из стекла и бетона подпирают небеса, а по улицам мчатся блестящие машины. И здесь, в Империи, на службе у Фердинанда Второго, в мире, полном войны и боевой магии, он точно так же сделает Эрика своим. Пробьет его безупречную защиту, разнесет вдребезги его ледяные щиты. Эрик будет принадлежать ему. Только ему — на весь отведенный им человеческий срок. В груди от мысли этой заныло: как краток этот сладкий миг в сравнении с сотнями прожитых в поисках жизней. Эрик, Эрик!

Райдер на бегу свернул в Переулок ювелиров. Солнце, пусть и ранее, жарило немилосердно, и гадский генеральский плащ хотелось сорвать к чертям. Он отер рукой пот со лба и рванул завязки на рубахе, обнажая ключицы. Поперек одной из них тянулся тонкий шрам. Алый замер, вглядываясь в десятки прохожих, мгновение изучая каждого из них и тут же забывая, выбрасывая из памяти, с каждым из них отчаяиваясь на долю больше.

Всевышний, он же может встретиться с ним во дворце! Сегодня после обеда, вечером, завтра. Он может навестить дом герцога, в конце концов. Столько возможностей судьба разложила перед ним веером — но хочется именно сейчас. Сердце сжимается в груди и требует: сейчас. Оно не в силах ждать до после обеда, до вечера, до завтра — оно, черт побери, ждало дохрена жизней! Цепкий взгляд нашел фигуру в черном у трехэтажного дома, выкрашенного кирпичной и белой краской. Эш рванулся вперед, успевая заметить, как боевой маг Моргенштерн зашел внутрь.

Выдохнув, Райдер сбавил шаг, не спуская глаз — в этой жизни пока что еще обоих — с бело-кирпичного дома. Но кто бы мог подумать, что хваленый Моргенштерн, о котором говорили исключительно шепотом, а ледяным ублюдком называли и того тише и только в самых доверенных кругах, окажется Эриком Найтингейлом. Его Эриком Найтингейлом. Подойдя к дому, Эш оглядел витрину. Даже вывески толковой нет — какое-то скромное недоразумение, гласящее «Самоцветы и оправы от мастера Финнеаса». Не знаешь, что здесь есть лавка, пройдешь не заметив. Присесть и обождать здесь было абсолютно негде: даром что в пятиста шагах за спиной кипит и бурлит жизнью Торговая площадь — здесь, у этих ювелиров, на весь переулок не видать ни одной пивнушки, ни одного трактира. Только деревца в каменных кадках растут у иных витрин. У витрины мастера Финнеаса тоже такое имелось, и Райдер, эмоционально сплюнув на мостовую и растерев подошвой сапога, кое-как примостился задом на край массивной кадки, не иначе как выдолбленной из цельного куска гранита.

Деревцо, что делало для него честь, давало какую-никакую тень. Пусть и скудную, но в лучах летнего утреннего солнца, заливающего по самые коньки крыш ведущую с запада на восток улицу своими лучами, бывшую хоть каким-то спасением. Впрочем, накинув на деревце генеральский плащ, Райдер сообразил себе укрытие понадежней. Оперся локтями на бедра и принялся ждать. На сколько растянется ожидание, он даже не представлял, но твердо был намерен сидеть тут до скончания века — лишь бы не упустить Найтингейла. Эш усмехнулся своим мыслям.

Эрик, Эрик. Кто бы мог подумать. Моргенштерн, про задницу которого среди офицерья посмелее ходили неприличные шутки, Моргенштерн, слухами о себе вызывавший в новоиспеченном генерале спортивный интерес и азарт, Моргенштерн, снискавший себе суровую боевую славу за силу и умения. Моргенштерн, до этого утра бывший за пределами столицы. Кто бы мог подумать, что сердце Райдера вздрогнет и сорвется в пропасть, стоит только ему рассмотреть в уличной толпе, кто именно облачен в черный костюм боевого мага.

И он сорвался с места, и он бежал за ним. Сбиваясь с шага и сбивая с ног, теряя дыхание и теряя голову. Потому что догнать и уже никогда не отпускать было самым важным на свете. О том, что он будет делать и что скажет, если Эрик его не помнит, Райдер в тот момент не думал. Да он и сейчас, сидя на кадке у витрины ювелирной лавки, не особо-то и задумывался. Он знал: он сможет, он сумеет. Как сумел тогда, преодолев вражду эквусов и нагов, как сумел потом, переборов последствия собственной ошибки. Знал: он вывернет мир наизнанку, разрушит горы и развернет реки вспять, но Эрик будет его.

Не далекой фигурой в черном, которая вот-вот исчезнет среди людей, а тем родным и близким Эриком, от воспоминаний о котором так трепетно и жарко щемит сердце. Эрик смеющийся, Эрик, недовольно хмурящий брови, Эрик, заледеневший от внутреннего негодования, Эрик, хлопающий его ладонью по лбу, Эрик, играющий ему на пианино, Эрик, обнимающий его за плечи, Эрик, стонущий на смятых простынях. Эрик, открытый только для него, Эрик, подпустивший только его, — Эрик, ставший целым миром.

Он закрыл глаза, как драгоценные камни, перебирая воспоминания. Бокал шампанского, от которого Найтингейла вынесло из реальности; весеннюю степь, катящую волны травы им навстречу: ему, мчащему галопом эквусу, и Эрику, в обличье человека сидящему на его мощной спине; Рождество в доме своего отца и зимние прогулки; его и свою смерть от рук эквусов за предательство. Он вспоминал их дни, с десятками проблем и решений, и вспоминал их ночи, полные близости и молчаливых признаний. Эрик не любил говорить о главном вслух — но ночью его тело говорило за него: его губы, жарко отвечающие, его жадно обнимающие руки, вдохи и выдохи, прогибы и изгибы, капли пота на коже и красные пятнышки укусов. Холодный и сдержанный Эрик, живущий не чувствами, но разумом, не говоря ни слова, даже крики цедя сквозь сжатые зубы, ночи напролет признавался ему в любви. Дверь лавки открылась. Эрик вышел на улицу.

Эш вскочил на ноги, силой воли пытаясь из воспоминаний, вновь на краткий миг подаривших ему мерцающее зыбкое ощущение счастья, вернуться в мир реальный, пред светлы очи боевого мага Моргештерна.

А маг стоял напротив и, глядя на Райдера снизу вверх, умудрялся смотреть на того свысока.

— Эрик! — хрипло выдохнул Алый всадник и надсадно двинул горлом, прогоняя видение его белого тела в своих руках, изгиба спины, узкого бедра.

— Прочь с дороги... генерал, — негромко холодно сказал маг, подняв внимательный взгляд от пояса с золотыми бляхами, похоже, нимало его не впечатлившего.

А Райдер услышал то давнее, однажды ставшее причиной их повторного знакомства «Пошел вон», увидел вновь того дивного изабеллового жеребца, на чьей спине гордо возвышался недосягаемый Эрик. По загривку Алого всадника скатились мурашки.

— Ты ведь совсем меня не помнишь, да? — уже все поняв, спросил Эш.

Маг в некотором недоумении, но с сарказмом выгнул бровь. Зеленые глаза его надменно смотрели с так хорошо знакомым Райдеру холодом. Вековые льды в этом взгляде шли трещинами от стылого мороза. Холод этот обжигал, иглами впивался в кожу на спине, которая помнила следы плетки Найтингейла, словно это было только вчера. И пропасть, распахнувшаяся между ними от этого взгляда, пугала ощущением непреодолимости и грохотом рухнувших в нее надежд.

Взгляд Моргенштерна останавливал, осаживал, словно волевая рука резко натянула удила, — и вопреки свернувшемуся в животе холодной улиткой страху захотелось эти удила закусить, прыгнуть в пропасть — и преодолеть ее в томительном азарте, в горящем предвкушении. Ему снова бросили вызов. Опять и снова сказали: докажи.

— Не имею сомнительной чести быть лично знакомым со всякого рода выскочками.

Прикрыв глаза Эш, медленно выдохнул и заставил себя посторониться, давая магу пройти.

— Эрик, ты все вспомнишь, — вполголоса заговорил он в удаляющуюся спину Моргенштерна. — Вседержателем клянусь, вспомнишь. Потому что не может все это быть зря. Потому что я так решил.

Замолчав, он наблюдал, как Моргенштерн вышел на Торговую площадь и растворился в толпе. Затем словно опомнился, содрал с деревца генеральский плащ и тяжелой поступью двинулся обратно. Он знал, все только начинается, и знал, что путь его не будет легким. Но чем сложнее борьба, тем слаще победа — это Райдер тоже знал.

@темы: мои рассказики, music, ориджиналы, frpg

---

триста лет назад наткнулся в сети на одно стихотворение, которое меня просто... -- и вот тут не хватает слов, потому что пафосно и громко не хочется, а просто и без выкриков не получается. Автора не знал -- сегодня нашел его страничку в ВК. Я рад. Хочу поделиться.

Илья Хворостухин. Его паблик "Харибда"

Нам снилось лето и дом у моря и птичьи крики в бездонной выси
тонули в пенной смоле прибоя, шептало эхо в ущельях мыса
Шептало эхо о близком счастье и оседали на лицах брызги
и танец древней, животной страсти, казался новым, святым и чистым
Мы открывали друг друга настежь, мы проникали друг другу в души,
мы растекались, смеясь и ластясь, как можно дальше, как можно глубже
И мыс казался аккадским храмом и отдыхая меж ореолов
я слушал пульс твой и гул осанны, что непрерывно нам пели волны

Нам снилось лето и запах йода, блестели звезды на нашей коже
и бездна моря и небосвода венчала нас и была нам ложем
И мы лежали, раскинув руки, мир замыкая в свои объятья,
хотелось верить что бог нас любит, хотелось верить что люди - братья
Что под луной не бывает горя, и что любовь не должна кончаться
Нам снилось лето и дом у моря
И мы решили
Не просыпаться

ссылка на пост на стене


"Децидеи"

Они твердили: "Да будь ты проще! Глядишь - заметят, предложат денег и увеличится клетки площадь и мыслям веса добавит ценник
И будет повод собой гордиться, когда все Герды и все Ассоли храня улыбки на детских лицах из-за тебя дружно вены вскроют"
Они вопили: "Чего ты медлишь? Тебе брезгливо? Да будь ты проклят! Любых святых провожает в вечность стыдливый скрип похотливых коек

И чем ты лучше? И чем ты чище? Во что ты веришь? Зачем ты дышишь? Ты знаешь сколько таких же нищих рассвет встречало на теплых крышах?
И бредило о свинце и стали? Не гневай Хайека, Будду, Митру - читая Канта в оригинале ты остаешься быдлее быдла"

Я говорил им - "Польщен и тронут" и добавлял, нежно и устало - "Я просто старый, больной ребенок. Идите с миром, в пизду и нахуй!
Идите с миром, я вас не трону и обещаю не объяснять вам - что ощущает заснувший богом в грязи проснувшись, проснувшись грязью"
Они вопили - "Побойся бога!" Я отвечал им: "Я разучился себя бояться, во мне от бога лишь жажда дозы бездонной выси

Мне нужно лето и дом у моря, чтоб ни единой двуногой твари не возносилось над минным полем и не марало собою камни
И чтоб турели ржавели молча, не заходясь злым и нервным лаем, не расставляли над ртами точки, кармин песка отравляя алым

Мне нужно лето и дом у моря
И птичьи крики в бездонной выси"
Они вопили - "Побойся бога!"
Я отвечал им: "Я разучился"

ссылка на пост на стене

@темы: поэзия

---

Неисповедимые пути. Глава 6.

фандом: ориджиналы
категория: слэш
рейтинг: PG-13
размер: макси
статус: в процессе
бета:  Elke Maiou

---

Мартин моргнул.

— Нет, — спокойно повторил Виктор, видя по глазам собеседника, что до того с первого раза не дошло.

— Как это — нет? — Маккензи и в самом деле не ожидал такого быстрого и категоричного ответа. В первый момент он даже не поверил, что ему ответили — подумал, показалось. — Ты же даже не выслушал условия.

— Того, что я услышал, достаточно. — Он отвернулся и продолжил нарезать помидор. — Тебе солить посильнее или послабее?

— Это ненадолго — только до моего дня рождения и еще немного. Родители на...

— Хорошо, посолю посильнее, так вкусней.

— … Родители начнут считать...

— А как перчить? Ты поострее любишь?

— … что у нас все серьезно, и тогда...

— Тогда поострее — я люблю, когда остро.

— Да блядь! — не выдержав, рыкнул Мартин. — Ты меня вообще слушаешь?

— Нет, конечно. Я же сказал: нет.

Маккензи долго выдохнул и прикрыл глаза. Твою ж мать, он думал, это с отцом будет сложно. С отцом хотя бы сработало прикинуться несчастным сыном. Виктор же не был должен ему ничего — и это исключало возможность воздействия.

Он помолчал. Молчал и Виктор, методично орудуя столовым ножом, размазывая по крекерам сливочный сыр. Он поджал губы и упрямо смотрел только перед собой, всячески игнорируя присутствие Маккензи. В груди ворочалось возмущение такой наглостью и беспардонностью — они знают друг друга всего-то несколько часов, пьяный секс, разумеется, не считается. И за эти несколько часов этот богатенький сынок не вызвал в нем никакой особой симпатии или дружелюбия. Виктор был приветлив — но то был скорее способ защиты.

Мартин потер ладонью тыльную часть шеи.

— Послушай, мне в самом деле не к кому больше обратиться.

— Дай объявление в газету. За определенную сумму тебе хоть черта лысого, хоть несовершеннолетнюю дочь сыграют.

— Ты же сам понимаешь, с какими рисками сопряжен такой вариант.

— Кто не рискует, тот женится на Сесиль Морган, — как само собой разумеющееся заметил Виктор, укладывая поверх сыра ломтик помидора.

— Очень смешно.

— Отчего не смеешься?

Выложив канапе на тарелку, Виктор поставил ее на стол и сам тоже уселся. Мартин молчал, глядя на парня. Аккуратно нанесенные тени, тушь на ресницах, бледная помада на губах, приятный овал лица, острый подбородок. Волосы темной волной опускаются на плечи. Взгляд задержался на виднеющихся в овальном вырезе тонкого свитера ключицах. Он закрыл глаза.

— Отец дал мне отсрочку до двадцатого сентября. Если до этого времени я не познакомлю их с девушкой, «на которую у меня серьезные планы», мне хана.

Подперев щеку ладонью, Виктор смотрел на него скучающим взглядом. Ему было все равно. Никакого сочувствия положение Маккензи в нем не вызывало — вот ни на грамм, ни на столечко... — хотел бы он, чтобы так было. Парня ему было чисто по-человечески жаль, но у всех в жизни бывают черные полосы, причиной которым чаще всего бываешь ты сам. Это он отлично уяснил на собственном опыте — и теперь вел себя предельно осторожно, лишь бы не спровоцировать в своей жизни еще одну. Ему, в общем-то, уже пережитых хватало за глаза. Так что он нацепил на лицо скучающее выражение и смотрел на Мартина взглядом «когда ж ты уже заткнешься?»

И Мартин заткнулся. Помолчал. Потер переносицу.

— Слушай, я заплачу.

— Внезапно!

— Очень прилично заплачу.

— Заплати какой-нибудь начинающей актрисульке, — с этими словами Виктор взял с тарелки канапе и откусил от него. — Угощайся, пока я тебя не выгнала.

— Давай ты меня дослушаешь, а потом выгонишь? — Мартин посмотрел на тарелку, но угощаться не стал.

— Я не вижу смысла тебя слушать, потому как не вижу причин обманывать людей, которых я даже не знаю.

— Да ты каждый день обманываешь людей, которых не знаешь! — Маккензи на секунду даже приподнялся на табуретке.

— Это совершенно другое, — Виктор снова сжал губы. Парень коснулся больной темы, корня всех его проблем и источника морального удовлетворения. Обсуждать эту тему с тем, кто не хочет услышать, он не собирался. — Это состояние души. А выдавать себя за твою подругу — ни разу. Но почему свет клином сошелся на мне-то?

Это проявление если не заинтересованности, то хотя бы любопытства на фоне глухой обороны, в которую ушел трансвестит после первого же предложения, не прошло мимо человека, частью работы которого было читать людей. Он счел это добрым знаком.

— Потому что серьезные отношения мне не нужны. А с тобой точно без шансов. Это... — он помолчал и наконец добавил, — своеобразная страховка.

В ответ он получил внимательный взгляд и приподнятую бровь.

— Да вы, батенька, трус.

Мартин выругался и долго выдохнул, чтобы не психануть. Он ведь специально! Маккензи был уверен, что трап издевается над ним, то ли проверяя выдержку, то ли просто пользуясь моментом чужой зависимости.

— Слушай, Виктор...

— Виктория, — поправили его, изящно отправляя в рот последний кусочек канапе.

Парень снова выдохнул. Полез в карман за сигаретами.

— Виктория, ты же нормальный... — он запнулся. Слова застряли в горле. Маккензи собрался и выдал: — нормальная девушка. С чувством юмора, светлой головой — ты же прекрасно видишь положение дел, — он достал сигарету, сунул ее меж губ и прикурил. — Я еще в прошлый раз заметил, что мы... кхм... на одной волне. Ну ты понял... поняла, о чем я.

— Ты на себя посмотри — тебя даже называть меня девушкой коробит, — Виктор был серьезен. — Как ты собираешься играть в сладкую парочку? Пепельница на холодильнике. Заодно и мои сигареты там же возьми.

Мартин поднялся и снял искомое. С негромким стуком поставил на стол и уставился в окно. Во дворе бегали дети, взбирались на горку, играя в догонялки. Какое-то время он молча наблюдал за ними, размышляя над словами трансвестита. Виктор тем временем достал себе сигарету и тоже закурил.

— Это будут уже мои проблемы — я справлюсь. В конце концов, я же как-то пережил, что мы... — он кашлянул, затягиваясь посильнее, — ну, это...

— Ага, я вижу, — он выдул дым тонкой струйкой, как это делают девушки. Мартин снова перевел взгляд в окно.

— Всё равно, этого второй раз не повторится, — паузу спустя твердо сказал Маккензи, кладя ладонь на стол. — А в одежде ты выглядишь девушкой на все сто. Я привыкну.

— Ты вообще понимаешь, что тебе обнимать меня придется, всякие мур-мур-мур и прочую романтику на публику выдавать? — в голосе Виктора звучало увещевание пополам со скепсисом — не верил он в решимость Мартина, судя по всему.

— Не держи меня за дурака, — поморщился Мартин. — Приехал бы я к тебе, если бы не взвесил все про и контра. — Он вздохнул и продолжил. — Не такая проблема сыграть на публику, как то, что с моей «девушкой» мне полгода быть в одной упряжке. И даже больше, если я не хочу, чтобы отец догадался, что я вожу его за нос. Больше, пока Сесиль не найдут другого жениха. И... в общем, я решил, что с тобой поладить будет проще. А ещё ты кофе вкусный варишь, — Маккензи усмехнулся, пытаясь разрядить обстановку.

Виктор наклонил голову и, не выпуская сигареты из аккуратных наманикюренных пальцев, потер переносицу костяшкой большого.

— Полгода или даже больше, говоришь, — задумчиво произнес он. — А кто-то говорил «недолго».

Что он вообще делает? Зачем, какого черта он таки втянулся в этот разговор и обсуждает с этим гомофобом то, от чего отказался еще в самом начале? Нет, он не собирается, не собирается — и точка. Помочь человеку — он не против, но иметь дела с гетеросексуалами-гомофобами — уж увольте. Проще по умолчанию считать всех таковыми и избегать с ними контактов, прячась в своем маленьком мирке, в окружении таких же, как и он сам. Так безопасней, так спокойней. Он давным-давно принял решение не иметь с «нормальными» людьми ничего общего и все минувшие пять лет решения этого придерживался. По большому счету, это было легко — не тянуться к людям, не ждать от них понимания. Опаска снова огрести общественным мнением по больному месту не давала чрезмерно сближаться с людьми, несмотря на коммуникабельность и удивительное умение налаживать контакты. И сейчас, когда он только услышал предложение Маккензи, по позвоночнику стек холодок от мысли, во что все может вылиться, узнай его родители, что девушка их сына — никакая не его девушка, да и не девушка вовсе. Так какого же он сейчас выслушивает его, вникает — так, словно бы ему есть какое-то дело до проблем этого богатого сынка?

— Само собой, я сведу количество встреч с родителями к минимуму, — поспешил добавить Мартин, заметивший, как сдвинулись в размышлении к переносице тонкие брови Виктории. — Я все продумал, — на него внимательно, словно в самую душу, посмотрели серые глаза, — ты будешь вечно занят на работе. Занята, прости. Скромная вежливая трудоголичка, которая и со мной-то на встречи кое-как находит время — не говоря уже о встречах с моими родителями. Мы сыграем с тобой отношения — полгода или чуть больше, даже сделаем вид, что собираемся жениться — а потом разругаемся в пух и прах. У меня драма, я убит разрывом — думаю, меня оставят в покое на приличное количество времени. И все, и ты свободна — больше я тебя о чем-то подобном просить не буду. И да, не забывай о приличной сумме.

Виктор молчал, кусая в размышлениях губы. Логика и здравый смысл говорили, что с определенными предосторожностями и условиями провернуть подобное возможно. Более того — и от понимания этого у парня неприятно засосало под ложечкой — ему даже интересно помочь человеку и поиграть в это, походить по грани, имея, в общем и целом, запасной парашют на случай, если они оступятся и рухнут в пропасть: исчезнуть из жизни родителей Маккензи раз и навсегда, без следа. Но страх, что этот парашют может не раскрыться, действовал лучше любого стоп-крана. Он молча смотрел на гостя.

Мартин видел в этих глазах нерешительность. Виктор колебался — в отличие от той категоричности, какая сталью ощущалась в нем в первые секунды разговора. И тут Маккензи осенило! Не зря, не зря его считают полноправным преемником своего отца. Черт, как же он сразу-то не догнал! Виктор был из тех, с кем надо взывать не к личной выгоде, а к чувству сострадания.

— У меня нет выхода. Ты моя единственная надежда. Потому что ты разумная, ты здраво мыслишь, анализируешь и прогнозируешь — я еще в тот раз все это заметил.

— Да заткнешься ты наконец? — раздраженно цыкнул Виктор, понимая, что чаша весов склоняется в сторону Мартина.

Его решимость не идти на поводу таяла и таяла — и вот он уже вошел в положение и готов спешить помочь, чертов Чипэндейл. Он ненавидел себя за эту мягкотелость и неспособность бросить под поезд кого-либо, кроме себя самого. И он злился. Злился на Маккензи за всю эту ситуацию, злился на себя — и не мог, никаким более способом не мог сказать «нет». У него был шанс, тогда, в самом начале — но он его безнадежно упустил.

— Я смотрю, ты льстить умеешь. Чертовы адвокаты — знаете, где подлизать.

Он выиграл. Мартин совершенно четко понял, что своего он добился, так что эти слова Виктора его сейчас даже не зацепили — он чувствовал себя так, словно Лос-Анджелес Лейкерс выиграли сезон. Поздравляю вас, мистер Маккензи, с очередной победой.

— Но, — Виктор не сдавался, явно что-то удумав, — я не говорю «да». Мы сначала сходим вместе в клуб. Возможно, ты учёл еще не все «контра». — Виктория обворожительно улыбнулась.

@темы: мои рассказики, ориджиналы, неисповедимые пути

---

На скрине публичная бета -- одна из функций Фикбука, благодаря которой читатели могут отсылать сообщения об ошибках в тексте авторам.

@темы: я плакалЬ, pix

---

Я, конечно, не претендую на звание гениального писателя, но чего никак не могу понять, как люди, пишущие откровенную чушь, заводят паблики имени себя, страницы на аске и в том же духе. Откуда такая самоуверенность?

@темы: мысли вслух

---

Как могло не быть

Основные персонажи: Сквало Суперби (S)
Пэйринг или персонажи: Сквало, Совсем немного Занзаса.
Рейтинг: G
Жанры: джен; романтика, драма, психология, повседневность.
Предупреждения: нецензурная лексика, ОЖП, нехронологическое повествование, смерть второстепенного персонажа, элементы гета.
Размер: мини, 11 страниц, 1 часть
Статус: закончен

---

- А КАКОГО ХЕРА ТЫ ДАЛ ИМ РАЗРЕШЕНИЕ?! — крик ударил в барабанную перепонку, отчего Сквало дернулся и телефон, зажатый между ухом и плечом, чуть не выпал. Медленный, глубокий вдох — чтобы не раздолбать телефон, он еще нужен — и он замер, так и не застегнув до конца пояс на штанах униформы.

- А того, босс, что кто-то, — это «кто-то» было сказано с особой интонацией, разбавленной ехидцей, отчего не оставалось сомнений в том, кто бы это мог быть, — блядь, приказал выслать отряд срочно! — он едва сдерживался, понимая, что просто выбеситься в трубку на Занзаса — не вариант. Лучше быстро ответить на все вопросы и оставить босса вариться в собственном соку, но имея перед глазами полную картину, чем без нее. Палец протолкнул язычок пряжки в отверстие на хвосте ремня, и Сквало наконец затянул тот.

В дверь в этот момент постучали, и он, слушая очередную порцию претензий по поводу того, что вся верхушка Варии внезапно оказалась занята — Занзаса, впрочем, мало волновало, что все отбыли выполнять задания, — открыл ту. На пороге стоял один из рядовых отряда, которого Сквало, как он припоминал, видел раз или два. Между ним и этим юнцом было несколько ступеней командования, отчего имени подчиненного Суперби не знал. Парень протянул Сквало конверт формата А4 и, видя, что тот явно занят (это было слышно даже через закрытую дверь), развернулся и ушел.

- НЕ МОЛЧИ! — рявкнули в трубку, и с той стороны несуществующего в этом веке телефонного провода раздался звон бьющегося стекла. Стакан, был уверен Сквало.

- НЕ МОЛЧУ! — рявкнул он в ответ, захлопывая со всей дури дверь. — Как только я получу от группы детальный отчет, — он швырнул конверт на стол — к нескольким таким же, — разберусь и подумаю, как исправить этот провал, — большим и указательным пальцем правой руки он сжал переносицу.

- Я жду, — коротко ответил Занзас и повесил трубку.


Захлопнув телефон, Сквало хотел было все же раздолбать тот об пол, но сдержался и просто сунул раскладушку в карман штанов. Хотелось забыть про все на свете и просто лечь и поспать — в конце концов, он, как и все остальные из варийской верхушки, был на задании. И вернулся с него буквально только что — неразобранная сумка стояла в углу его комнаты, между креслом и встроенным шкафом. Но вместо отдыха его ждали конверты с отчетами. А он ждал еще один — как раз о том провале, за который только что огребал от Занзаса.

Он подошел к столу, выдвинул стул и сел, скользя взглядом по конвертам, что сначала лежали аккуратной стопкой, а теперь рассыпались веером. Сквало приносили их в комнату и складывали на столе — дожидаться его возвращения. Так было уже не первый год. Он протянул руку и взял самый нижний — первый из принесенных, а значит, дольше остальных ожидающий рассмотрения. Вместе с большим, толстым конвертом из коричневой бумаги из-под «веера» выскользнул конверт поменьше, самый обычный, почтовый. С итальянской маркой и штампом «срочно». Такие доставляются в течение суток, если внутри страны. Но сколько дней он уже тут лежит? Сам Суперби отсутствовал неделю. Сквало несколько мгновений глядел на конверт — ни адрес «Пьяцца Бьянка, 25, Лидо ди Езоло», ни имя отправителя «Амелия Марьяди» ему ничего не говорили. Оттого это «срочно» делалось каим-то неприятным. Вроде загадки, отгадка на которую, ты уверен, вряд ли порадует. Это было уже профессиональное чутье — вот так знать примерное содержимое отчета, сообщения, звонка. И это же чутье говорило ему, что конверт надо срочно — действительно срочно — вскрыть и прочесть то, что он в себе содержал. В груди шелохнулось ощущение неприятностей. Конверт был тонкий, быть может, вообще пустой. Адресатом был лично он, а не Вария, как то обычно значилось на корреспонденции.

Сильные пальцы разорвали конверт и вытащили на свет бумажку с четырьмя строками, написанными чуть нервным почерком с наклоном вправо и короткими вертикальными палочками у «t».

Уважаемый господин Суперби, — начиналось все весьма традиционно и продолжалось после запятой: — сообщаю Вам, что 25 марта сего года известная вам Сандра Ганоцци скончалась в Центральной городской клинике в результате несчастного случая. Отпевание состоится в церкви Св. Антония 28 марта в 12:00, похороны — в три часа этого же дня.

И все.

Он положил письмо на стол, прижал ладони к столешнице и закрыл глаза. В груди неприятно, хоть и не сильно защемило. Как-то слишком сухо. Слишком официально. Слишком внезапно. Он не ожидал. Не ожидал получить от нее весточку еще хоть когда-либо. Тем более — такую. Сандра, почему ты умерла? Ты ведь уходила от меня, чтобы жить. Он снова сжал пальцами переносицу, прекращая бороться с памятью, что настойчиво подсовывала внутреннему взору ее лицо. И его завалило — словно фотографии пачками посыпались из альбома: яркие, четкие, с выверенной композицией, и бледные, смазанные, совсем любительские. Разные эмоции вызывали они: от улыбки до светлой грусти — но в итоге все сводилось к этой щемящей боли в груди, к тоскливому чувству потери, что дошло до него только сейчас, спустя шесть лет после их расставания. Он заметил, что теребит пальцами уголок листа, то сгибая, то разгибая тот.

- Хватит, — он хлопнул ладонью по столу, вырывая себя из воспоминаний, что так нелепо и так легко вдруг сделали из стального и несгибаемого капитана Варии сентиментального кретина, которого чуть не выбила из колеи весть о смерти женщины, что он стер из своей жизни шесть лет назад. Кого он обманывает — пытался стереть все эти шесть лет, усердно загоняя воспоминания о ней в самые дальние, запыленные уголки памяти. И надо отдать должное, у него получилось.

Суперби взглянул на часы на правом запястье — на левом он не мог их носить из-за протеза, — уточняя дату. Он и так знал, что сегодня двадцать седьмое, но глупая надежда, что в запасе есть хоть немногим больше времени, заставляла совершать глупые действия. Часы безжалостно разбили надежду вдребезги. Встроенный календарь показывал «27/03», стрелки сообщали, что на дворе была половина седьмого. Он бросил мрачный взгляд на восемь толстых конвертов с отчетами, что ждали его внимания и решения, и на подходе был девятый. До отпевания у него оставалось чуть больше семнадцати часов.

Сквало поднялся из-за стола, подошел к дорожной сумке, совсем небольшой — много ли ему надо, — и вытащил из бокового ее кармана ноутбук. Надо было узнать, что это за место такое — Лидо ди Езоло, да найти расписание рейсов. Гугл сообщил, что Лидо был курортным городком на севере Италии. Совсем маленьким и далеко не таким коммерческим, как многие пляжи страны. Там все больше отдыхали обремененные детьми семьи, чей достаток был весьма средним. Мафия там не отдыхала и подавно. Сандра для жизни выбрала тихое, спокойное место. Если только Лидо ди Езоло не стал всего лишь местом ее смерти. В груди снова заворочалась ноющая боль. Сквало раздраженно выругался.

- Итальянские авиалинии. Чем могу вам помочь? — раздался в трубке жизнерадостный голос девушки, готовой услужить ровно настолько, сколько ей за это платят. Интересно, мелькнула у Сквало мысль, если бы им платили по факту за оказанные услуги, сделала ли бы хозяйка этого лжедоброжелательного голоса ему минет?

- Доброго вечера, — ответил он, отбрасывая раздраженные мысли и желание сорвать зло хоть на ком-нибудь. — Как я могу добраться до Лидо ди Езоло в ближайшие сутки? Желательно завтра к одиннадцати.

В ответ он, как и полагалось по закону подлости, получил совсем не то, что ждал. Лидо был настолько мал, что в нем не было даже своего аэропорта. Поэтому лететь надо было до соседнего Тревизо или и вовсе Венеции, а уже оттуда добираться автобусом, поездом или автомобилем. Он поблагодарил и забронировал билет первым классом до Тревизо на завтрашнее утро. На отпевание он опаздывал, как из кожи вон не лезь. Оставалось самое страшное.

Сквало вытащил из кармана телефон и набрал номер Занзаса.

- Ты уже разобрался с тем пиздецом? — вместо «алло» поинтересовался тот.

- Босс, на завтра-послезавтра я беру отпуск, — в лоб сказал он, не намереваясь оправдываться или что-либо пояснять. Если Занзас доверяет ему, то знает, отчет будет — и отчет, и альтернативные варианты решения проблемы. Вплоть до лопат и выгребания дерьма вручную. А Занзас ему доверял. Просто сейчас был не в настроении от слова «совсем».

- С какого перепугу? — после паузы спросил босс, который явно не ожидал услышать подобное.

- С личного.

Пауза.

- Откуда у тебя личное, Акула? — рыкнул Занзас с нотками издевки в голосе.

- Отчеты будут к утру. Как вернусь, отзвонюсь. — И он сбросил разговор.

***

Машину он оставил на стоянке аэропорта, оплатив перед этим парковочное место на трое суток вперед. Настолько он задерживаться в Лидо ди Езоло не собирался, но по опыту знал, что жизнь имеет слабость ломать чужие планы.

Очередь в кассы была длинной и раздражающей. Впрочем, для человека, который вместо сна читал чужие отчеты и писал свои, раздражающим с утра было все. И этот огромный зал, и снующие туда-сюда люди, и дама благопристойного вида, что стояла прямо перед ним, и дети, которые сидели на креслах шагах в пяти. Старуха (хотя старухой она не была, но Сквало, который начинал закипать на медленном огне раздражения, прозвал ее именно так) и детишки, пожалуй, бесили особенно. Первая — своей тупой шляпкой с искусственным ярким цветочком, который просто кричал на весь зал ожидания о том, что старуха едет на отдых. Она вечно вертела головой, что птица на жердочке, и цепляла его полами шляпы. А детишки раздражали тем, что откровенно пялились на него, гарантированно обсуждая цвет и длину его волос, хоть и собранных в хвост.

Он вытащил из кармана телефон, воткнул в разъем наушники и включил музыку. Надо было отгородиться от окружающего мира, пока окружающий мир не спровоцировал собственный апокалипсис. Признаться, хотелось крушить и убивать. Наверное, поэтому она и ушла от него. Чувствовала эту подспудную его потребность видеть и проливать кровь. Он бы не причинил ей вреда — только не ей. Даже у таких, как он, есть табу. Она была для него табу. Она была прохладой, в которую можно окунуть разгоряченное лицо. Она была для него дождем, что проливался на раскаленные натянутые нервы его души, — его личным Дождем.

Всю дорогу до аэропорта он думал о ней. Вспоминал, сопоставлял, взвешивал. Если честно, он не знал, как она уживалась с ним, как выносила его вспышки буйства и агрессии. Она просто была рядом, терпела, успокаивала. Он никогда не думал, как они будут дальше — для него существовало только настоящее: ее небольшая квартирка, которая стала «домом», хоть он и проводил там времени в разы меньше, чем в шабквартире Варии и на заданиях, тишина, покой, тепло, уют и ждущий его ужин. Он не думал — а она думала. И пришла к выводу, что с таким, как он, жизнь не построишь, не то что семейную — никакую. Ну что он мог ей дать? Кроме постоянной неуверенности в будущем — ничего.

Он удивлялся ее понятливости. Она никогда ни о чем не спрашивала, кроме тех редких случаев, когда действительно могла помочь. Где болит? Давай помогу? Есть будешь? Она деликатно закрывала глаза на ночные звонки, что срывали его из постели, и он несся неизвестно куда, неизвестно зачем и пропадал на несколько дней, а то и недель. А потом возвращался — и хорошо если раны уже зажили. Не без помощи Луссурии, конечно.

Отчего-то ярче всего запомнился вечер, когда они должны были пойти на премьеру... какого фильма? Фильм и сюжет напрочь стерлись из памяти — осталась только она. Он обещал ей месяца два, откладывая с дня на день, исчезая из поля ее зрения и возвращаясь как ни в чем не бывало. Она открывала дверь, впускала, не задавала вопросов. Он был благодарен. А кто бы не был? В тот раз он наконец исполнил свое обещание: два билета на премьеру лежали у него в кармане, и они стояли в очереди, медленно втекающей в здание кинотеатра. Он — удивительно приличный, в костюме по поводу такого случая; она — легкая и счастливая тем тихим счастьем, которое бывает у людей, когда они наконец дождались. Она улыбалась, держала его под руку и время от времени снимала с его пиджака несуществующие пушинки. Он смотрел на нее сверху вниз и тоже улыбался, потому что было действительно здорово — вот так выбраться вдвоем, пусть и в кинотеатр. Фильмы были последним, что его интересовало, но она-то жила в мире нормальных людей. Он поднял руку и взъерошил ей волосы.
- Дурак, — смешно возмутилась она и в шутку ударила его по руке, — на кого я теперь похожа! Сквало, ну чем ты думаешь! — она гневно глянула на него, улыбнулась и полезла в сумочку за зеркальцем и расческой. Она не умела злиться — по крайней мере на него. Ее волосы заметно отросли с момента их первой встречи и теперь у нее было каре, что спускалось чуть-чуть ниже подбородка. Ей шло. Правда, ему куда больше нравилась та прическа, что была, когда они только познакомились — короткий ёжик, который смешно топорщился после сна.
- Ты отключил телефон? — спросила она, когда они усаживались на свои места.
- На вибро поставил.
- Отключи.
- Не вижу смысла. — Она нахмурилась. Он улыбнулся: — Не злись. Мы в кино, как я и обещал, мы вместе, как я и обещал.
Она скептически на него посмотрела, но кивнула и уселась поудобнее, тут же беря его за руку и сплетая свои пальцы с его. Сандра всегда садилась справа от него, со стороны здоровой руки. Он никогда не спрашивал ее, что думает она о протезе, но похоже, отсутствие левой кисти и протез вместо нее волновали ее меньше всего на свете.
Она была права, когда хотела, чтобы он отключил телефон. То, что он не мог этого сделать и уповал на то, что никто не позвонит, — другой разговор. Но она была права. На звонок Занзаса он ответил прямо в зале. А затем, склонившись к ее уху сказал банальное «прости, мне надо бежать». Она не сказала ему ни слова, только на мгновение сжала пальцы на его ладони. Сквало ощутил себя полным скотом.
- Прости. Я позвоню, — смотреть в ее сиреневые глаза сейчас не хотелось. И не моглось. Что он там увидит? Разочарование? Или еще хуже — снова страх за него. Она ведь многое понимает, хоть и не спрашивает. Может, именно потому и не спрашивает, что понимает и не хочет знать и понимать еще больше. Он так и не решился спросить у нее, что же она думает по поводу всего этого и какие сделала выводы. Было очень удобно по взаимному согласию сделать из этой темы табу и обезопасить себя от ее обсуждения.
- Береги себя, — с плохо скрываемыми тревогой и горечью в голосе сказала она, не отпуская его руки. А потом наконец отпустила, давая возможность уйти. На душе было даже не мерзко — там было блядски погано.

Перед глазами мелькнуло какое-то движение, выдергивая Сквало из воспоминаний. Он стоял перед стойкой кассы, а милая девушка вопросительно смотрела на него. Вопросительно и нетерпеливо. А еще она водила рукой перед лицом ушедшего в себя пассажира. Сквало вынул наушники из ушей.

- Доброго утра. У меня бронь на рейс до Тревизо первым классом, — все раздражало, — Суперби Сквало.

Девушка улыбнулась, ее пальчики запорхали над клавиатурой, извлекая привычные пластмассовые звуки, а затем она улыбнулась снова — уже куда более мило, когда бронь подтвердилась.

- Да, синьор Суперби, — заученным приятным тоном, от которого веяло какой-то фарбичностью, проговорила она и выдала ему билет на самолет — пропуск на похороны дорогой когда-то женщины. Не благодаря он забрал билет и паспорт и двинулся в сторону чек-ина.

В самолете он планировал поспать. Пара часов сна, как пить дать, нужна, если он не хочет заснуть за рулем по пути из Тревизо в Лидо ди Езоло. Он собирался взять в аренду машину из бюро в аэропорту Тревизо. Это выходило раза в два дороже, чем если бы он потрудился поискать другое бюро, но Сквало было плевать. Собственно, он уже звонил в аэропорт и договорился. Машина будет ждать его на стоянке, как только он сойдет по трапу.

Его место было под окном. Впрочем, на это ему тоже было плевать. Сейчас ему было плевать совершенно на все, лишь бы побыстрее добраться до пункта назначения. Сидения в первом классе были отменными. Сквало ощутил, как расслабляются мышцы, когда тело утонуло во в меру мягком кресле.

Первый класс хорош тем, что в нем, как правило, нет детей. Хотя, бронируя билет, Сквало об этом не думал — задумался он в аэропорту, имея удовольствие наблюдать там детей в изобилии. На самом деле, ему не было дела до того, каким классом лететь — он был удивительно неприхотлив во всем, что не касалось работы. Но Вария всегда летала первым классом, если не пользовалась собственным самолетом. Первый класс в его случае был просто делом привычки.

Когда самолет взлетел, он откинул спинку кресла назад и закрыл глаза. Он не собирался больше думать о Сандре, но его никто не спрашивал. Стоило ему оставить полупустой салон самолета за границей опущенных век, как она улыбнулась ему.
- Хей, — сказала она ему, — прекрати делать такое серьезное лицо. О чем ты думаешь? У тебя мысль на лице написана, — она рассмеялась и пальчиком коснулась складки между бровей, что стала появляться у него лет с двадцати четырех.
Он взял ее за руку, а потом и вовсе схватил на руки и закинул себе на плечо.
- Отпусти, — сквозь смех закричала она и ее маленькие кулачки забарабанили по его спине — совсем не сильно. У нее никогда не было намерения причинить ему боль. — Так о чем ты думаешь, а?
- Хм, — он продолжал ее держать, обнимая левой рукой за бедра. — Серьезно хочешь знать?
- Да-а-а, — рассмеялась она. — Опусти меня — смеяться больно.
Он аккуратно поставил ее на ноги и заглянул в большие сиреневые глаза. Сейчас они лучились смехом, отчего темно-фиолетовые черточки вокруг зрачков сделались почти незаметными. Их можно было хорошо рассмотреть, когда она расстраивалась, злилась, обижалась.
- Думаю, что подарить тебе на день рождения. Может, поможешь?
- Не-е-ет! — возмутилась она. — И не подумаю! Думай сам! Выбор подарка на день рождения — большая ответственность. Так что давай-ка, будь ответственным, — она лукаво улыбнулась.

Он подарил ей костюм северного оленя. Серьезно. Он был уверен, он ей понравится. И не ошибся. Когда она открыла коробку, на милом личике с россыпью едва заметных веснушек на бледной коже, отобразился восторг. Она завизжала и захлопала в ладоши, привлекая внимание всех, кто был на вечеринке. А затем споро умчалась примерять обновку. Вышла она минут через пять в меховом комбинезоне, покрывающем все тело, огромной шапке с оленьими глазами, огромными ушами и потешными рогами, с круглым красным носом по центру лица. Градус милоты зашкалил. А Сандра заскакала по комнате, демонстрируя себя всем. Сзади у костюма оказался пушистый белый хвостик кисточкой.
- Я буду Рудольфом, — заявила она, гарцуя по комнате.
- Ты больше на Прэнсера похожа, — возразил кто-то — и имя, и лицо стерлись из памяти за давностью лет. Или за маловажностью. Он не помнил уже никого. Она была единственной, у кого во всех его воспоминаниях осталось лицо, голос, смех.
Они долго спорили и в итоге решили, что Сандра будет оленем Сандрой, а девятка Санта-Клауса вообще не при чем. В костюме было жарко и ей пришлось его снять. Место потешной шапки с трогательными глазами и рожками заняла яркая шапочка-конус, какие надевают все на свои и чужие дни рождения. На нем была такая же, и он, по его скромному, выглядел в ней рафинированным придурком, но Сандре нравилось — и он молчал.
Они съели тарелки закусок и выпили бутылки вина. А потом она задувала двадцать четыре свечи на огромном круглом торте, что спекли для нее подруги. Когда от торта осталось подобие убывающей луны, начались танцы. Он забился в дальний угол, предчувствуя неладное. С танцами у него всегда было плохо чуть более, чем полностью. Умение выплясывать считалось в Варии опциональным.
Но она нашла его. Отдернула в сторону занавеску — и нашла.
- А ку-ку! — засмеялась она и, взяв его за руку, потащила танцевать.
- Нет, Санди, пожалуйста, — взмолился он, представляя, как сейчас будет поленом топтаться посреди комнаты, и холодея от этой мысли.
- Пошли-пошли, я тебя научу! — смеялась она, и сиреневые ее глаза светились веселостью и задором.
И тогда он решил ее украсть — всего лишь на этот вечер.
- Пошли! — он перехватил ее ладошку поудобней и потащил прочь из квартиры, вниз по узким ступенькам, из подъезда, в ночную прохладу итальянского августа. Они бежали вдоль узкой улочки, по обоим бокам которой стояли двух-, трех- или четырехэтажные дома, с цветочными горшками на подоконниках, неизменно засаженными яркими цветами с чашечками в форме воронки и чьего названия он не знал. А потом они уставали и переходили на шаг, брели, взявшись за руки, разговаривали, он уже не помнил о чем, но скорее всего обо всем на свете. Все самые долгие их разговоры были обо всем на свете.
- Нет, тебе, правда, интересно, что я думаю? — она глянула на него снизу вверх с каким-то задорным лукавством.
- Да-а.
- Ну ладно. Я думаю, что у тебя самое ненормальное имя на свете.
- Ну спасибо.
- А что ты думал? Это нормально, что ли? Суперби Сквало — как имя персонажа каком-то малобюджетном боевике. — Он прижал руку к лицу. — Даже «Чак Норрис» звучит лучше.
- Хватит, — улыбнулся он под ладонью.
- Знаешь, даже если предположить, что у нас когда-нибудь — совсем когда-нибудь, — она прямо подчеркнула эту лингвистическую неопределенность, — будут дети, у них будет фамилия Ганоцци. И имена им придумаю я. Понял?
Он молчал, обдумывая ее слова о детях. И не мог понять, что больше его зацепило: вероятность, что у него (у него! да нафиг надо!) могут быть дети, или то, как тонко она намекнула, что от него у нее детей не будет.
- Сквало, ты слышишь меня?
- Да. Я понял, да. Имена ты дашь им сама.
- Именно.
И они пошли дальше. Он смотрел на нее краем глаза и все продолжал размышлять о ее словах. Тогда, пожалуй, он впервые задался вопросом, как же все у них может быть.
Потом было озеро в парке, темнота, убывающая луна, похожая на торт, который остался у Сандры в квартире, стрекот одуревших цикад и долгие, жаркие поцелуи. Руки на талии, руки на бедрах, скользящие под футболку ладони, мурашки по коже и дрожь всем телом. Вдохи и выдохи, качнувшееся небо и момент, когда мир пропал из сознания, утонув в тягучем экстазе.
- Сквало, — она подняла голову и взглянула на него. Затем приподнялась на локтях, подалась выше и нависла на ним, лежащим на спине. Заглянула в глаза.
- М?
- Слушай, пообещай мне кое-что? — он взглянул на нее с любопытством.
- Что? — пальцы его заскользили вдоль ее спины, мягко оглаживая позвонки.
Она протянула руку и вытащила травинку, что запуталась в длинных белых волосах.
- Пообещай выполнить просьбу.
- Какую?
- ... пристегнуть ремни, — сказала она не своим голосом и пропала, унося с собою августовскую ночь, и запах трав, и стрекот цикад, и убывающую луну.

Реальность ворвалась в сознание мерзким голосом стюардессы и словами: «Самолет заходит на посадку. Просьба привести спинки кресел в вертикальное положение и пристегнуть ремни». Все раздражало. Он поднял спинку своего кресла и размял плечи. Повернул голову, хрустнул шейными позвонками. Он не мог вспомнить, о чем она просила его в тот вечер. Черт!

Автомобиль, как и было договорено, ждал его на стоянке тревизского аэропорта. Простой «БМВ», без особых изысков. Единственными условиями Суперби при заказе автомобиля были наличие кондиционера, навигатора и полностью исправное состояние. Заглохни машина где-нибудь на трассе между Тревизо и Лидо ди Езоло, конец света конторе, что втюхала ему такую машину, был бы обеспечен. Видимо, это было очевидно по раздраженному тону, которым он разговаривал с представителем конторы rent-a-car, потому что, как только он провернул в замке зажигания ключ, под капотом заурчало тихо и ровно. Приятное такое урчание, которое является гарантом спокойной дороги. Полагать, что здесь все машины находятся в идеальном рабочем состоянии, Сквало был не склонен — только не после того, как увидел местный аэропорт. Он не знал, что бывают такие крошечные, какие-то ремесленные аэропорты. Слово не совсем относящееся к аэропортам, но именно оно возникало в его сознании, при виде этого... этого блядтсва.

Сквало включил навигатор и забил в него место назначения. Секунд через десять навигатор сообщил, что ехать ему от силы час. Он взглянул на часы — «12:45». Отлично, он вполне успевал доехать до Лидо, найти там магазин и выбрать себе костюм на похороны. Обычно ему было плевать — на похороны в костюмах он ходил от силы пару-тройку раз, и только тогда, когда визит был официальным. Тогда они с Занзасом упаковывали себя в белые рубашки, повязывали галстуки, надевали поверх темные костюмы и выглядели, как придурки. Нет, смотрелись они в строгой одежде, конечно, шикарно — не отнять. Но от этого все равно ничего не менялось. Но заявиться на похороны к Сандре в джинсах и рубашке с закатанными рукавами он не мог. Она... заслуживала уважения.

Переведя ручку коробки передач в режим «драйв», он вырулил со стоянки, минуя в основном недорогие и уже хорошо подержанные автомобили, и далее следовал указаниям навигатора. Выехать из Тревизо, съехать на трассу и далее прямо, прямо, никуда не сворачивая, пока механический женский голос не объявит о повороте. Главным сейчас было не заснуть — как ни крути, а тот короткий сон, который удалось урвать в самолете, отдыхом можно не считать. Сквало хорошо знал себя: если он не получит в кровь порцию адреналина, рано или поздно на трассе он начнет зевать. Монотонность любого действия начинала вгонять его в сон. Особенно, если ему до этого не удавалось нормально отдохнуть. Кто знает, быть может, эта потребность в адреналине для нормального существования — следствие полутора десятка лет проведенных рядом с Занзасом. В любом случае, если он задремает за рулем, похороны будут не только у Сандры.

Ему вдруг подумалось о том, какой она была сейчас. Какой она была последние годы? Отрастила волосы? Или снова сделала стрижку? А может, она перекрасила их и теперь уже не была почти рыжей, а какой-нибудь еще? Но перед глазами она уверенно отказывалась рисоваться с каким-нибудь иным цветом волос. Сиреневые глаза, светлые, слегка рыжеватые волосы и каре чуть ниже подбородка. Он запомнил ее такой в тот вечер. В последний их вечер. Когда она ушла от него — женщина, которая могла бы стать его женой, если бы ему хватило ума понять, что он может быть женат на ком-то еще, кроме Варии.

- Я уезжаю, — ответила она на его вопрос о собранных сумках.
- Оу, — не столько удивился, сколько растерялся он. — А когда вернешься?
Она не ответила. Вместо этого взяла его за руку и заглянула в глаза, грустно улыбаясь. Он все понял. Она долго шла к этому решению, пыталась терпеть, смириться. Почти полтора года непонятных, подвешенных отношений, когда она не знала ни где он, ни что он, когда каждую минуту ей могли позвонить и сообщить, что его и в живых-то уже нет. И хорошо, если бы вообще позвонили, а не оставили болтаться в неопределенности и неизвестности, ожидая его возвращения. Даже не ожидая — надеясь. Она устала — он понимал. Она многое знала, видела, копила в себе, не задавая вопросов, на которые ему пришлось бы лгать, лгать и еще раз лгать, потому что рассказать правду ему казалось немыслимым. Она не хотела лжи между ними. Лучше было просто молча принимать все, как есть. Они оба так считали. Он был благодарен ей за понимание.
- Ясно, — тяжело ответил он, пытаясь улыбнуться. И улыбнулся. Лучше бы не улыбался вообще. — А что с квартирой?
- Я договорилась. Милена будет ее сдавать, а потом продаст.
- Понятно, — кивнул он. — А когда уезжаешь?
- Сейчас. Когда такси приедет. — Замолчала, отпустила его руку и стала смотреть в пол. Она не плакала, но кажется, ей хотелось.
- Понятно, — снова ответил он, как полный кретин, совершенно не зная, что сказать и что сделать и стоит ли говорить и делать вообще.
Так они и просидели еще минут пять в полной тишине, пока с улицы не раздался автомобильный сигнал.
- Ну вот, такси, — она поднялась и подрагивающими руками расправила юбку.
- Я... провожу до машины. — Он встал с дивана, взял сумки и чемоданы.
Засунув в багажник последнюю сумку, он закрыл заднюю дверцу. Затем подошел к ней и долго молча смотрел в глаза.
- Я... поцелую? — спросил он, вдруг переводя взгляд куда-то вдаль.
- ... поцелуй, — кивнула она, растерянно потирая ладошки друг о друга.
Еще секунду он смотрел ей в глаза, а потом наклонился и легко коснулся ее губ своими.
- Счастливого пути, — сказал он. — Береги себя.
- Ты тоже, — она растерянно улыбнулась, отчего стало очевидно, что оставлять его одного для нее слишком тяжело. — Не бейся больше так, ладно? — ее пальцы коснулись пластыря на его лбу.
- Не буду, — пообещал он, зная, что обещание не исполнит. Под пластырем был весьма глубокий порез. Он не успел увернуться, когда Занзас запустил в него очередным стаканом, и тот острым краем рассек лоб над бровью. Он солгал, что ударился о край стола. Она это поняла.
Он закрыл дверцу, когда она уселась на заднее сидение, а потом смотрел вслед машине, пока та не завернула за угол. Затем развернулся и направился к стоянке, где всегда парковался. Внутри грудной клетки было пусто.

***

Выйдя из машины, он скользящими движениями разгладил костюмные брюки и одернул пиджак. Поправил галстук и пригладил собранные в хвост волосы. В конце концов сегодня у него была последняя встреча с женщиной, которую он когда-то любил. Наверное, надо быть смелее и признать, что Сандра вообще была единственной, кого он любил.

Он запарковал машину совсем не далеко от кладбища. Его ворота были видны с места, где он сейчас стоял, — три каменных столба, между которыми были арочные кованные створки для катафалка и арочная калитка. Сейчас ворота были открыты — видимо, катафалк с Сандрой въехал сквозь них совсем недавно. Сквало взглянул на часы — две минуты четвертого. Он взял с заднего сидения букет белых лилий — она любила лилии. Еще ландыши, но сейчас ландышей было не найти — по крайней мере не в Лидо ди Езоло.

Поставив машину на сигнализацию, Сквало направился в сторону кладбища. Прошел сквозь калитку и подошел к смотрителю, чтобы узнать, где именно хоронят Сандру Ганоцци. Тот смерил Сквало подозрительным взглядом, особенно рассматривая черную перчатку на левой руке. Захотелось того придушить.
- Протез, — сказал он вместо этого, — отсекло винтом катера. — Совершенно тупая ложь.

Но похоже, смотритель поверил и одобрительно кивнул. Сквало подумал, что, наверное, тут нормально, когда кисти рук отсекает винтом катера — курорт же. Смотритель вытащил из кармана маленький блокнотик с затертыми и завернувшимися краями, вырвал из него лист и карандашом набросал Сквало схемку, как пройти в сектор, где сейчас будут похороны.

- Как вот здесь, возле ангела под кипарисом, свернете, так сразу и увидите. Там людей немного, правда.

Кивнув, Сквало забрал план и направился в указанном направлении. Все пять минут, что он шел по ухоженным и аккуратным аллейкам, он нервничал. К чувству невозвратимой потери, когда уже нет никакой надежды встретиться снова, добавилась глупая и беспричинная тревога — он не знал о ней ничего: ни как она жила, ни чем она жила, ни кто теперь был в ее жизни. Единственной трезвой мыслью, что хоть как-то оправдывала его присутствие здесь, спустя шесть лет, была мысль о том, что зачем-то ему сообщили. Кто-то посчитал, что он должен знать. Он набрал полную грудь воздуха.

Ангел оказался куда менее ангельским, чем ожидал увидеть Сквало. Он признал его только благодаря кипарису, что подобно копью, был направлен в бездонное синее небо Северной Италии — точно так же, как было на плане смотрителя. Он сделал еще два шага и свернул.

Перед ним были еще могилы — такие же, как кругом — совершенно разнообразные: старые и новые, скромные и вычурные, ухоженные и запущенные, с покалеченными статуями или ржавеющими оградками. А чуть дальше, шагах в двадцати, толпились люди — человек десять, если навскидку. Сквало направился к ним.

Он уже видел гроб — еще открытый, чтобы все желающие могли проститься в последний раз — и свежую вырытую яму. Он привык к подобному зрелищу. Он сам был причиной подобному зрелищу. Его никогда не трогал вид бледного, бездушного лица в гробу в окружении дорогой обивки и нежных цветов, никогда не трогал вид плачущих родственников. Но сейчас стало не по себе. Сердце замерло, а потом зачем-то заболело — как тогда, когда он прочел четыре строки письма. Тряхнув головой, он продолжил идти.

Вот одна из женщин, что стояли у гроба, обернулась и увидела его. Какое-то время всматривалась, а затем шагнула навстречу.

- Синьор Суперби? Я Амелия Марьяди. Это я сообщила вам.

Сквало ее не слушал. Он смотрел на двух детей лет пяти, что подошли следом за ней. Близнецы, мальчик и девочка, в темных одежках, с заплаканными глазами. Вернее, глаза были заплаканные только у девочки, мальчик же был просто... он просто потерял мать. Но дело было в другом, совсем в другом. У мальчика с девочкой были сиреневые глаза — Сквало был готов поклясться, в темно-фиолетовые черточки — и светлые, белые с каким-то странным серебристым оттенком волосы. Лицо Сквало медленно вытянулось.

@темы: мои рассказики, fanfiction