ОЧЕНЬ раннее, но уже то, что не стыдно показать. Одно из немного сохранившегося (хотя я вообще пишу не много).
Вот и опять ты сюда пришла. Стоишь, замерзшая, держишь в руках четыре гвоздики. Две положишь на одну плиту, а две на другую. Бедная ты девочка, жаль мне тебя. Слишком рано пришлось взрослой жизнью жить. Рано ответственность на себя взвалить пришлось.
Вот стоишь ты в своем черном пальто, холодно тебе, тонкие пальчики в кожаных перчатках, наверное, совсем замерзли. Одна ты осталась. Одна-одинешенька на всем этом белом свете. Есть, правда, троюродный дядька, только далеко он живет, так что даже на похороны приехать не смог. Или не захотел? Тебе тогда сколько было? Восемнадцать? Совершеннолетняя уже была, но, по-хорошему, ему стоило о тебе позаботиться, чтоб смогла ты высшее образование спокойно получить, чтоб жизнь тебе гонкой не казалась. Только вот своих детей у него двое. О них ему заботиться нужно, так что зачем ему еще и ты нужна? Думала ли ты об этом хоть раз, девочка? Думала ты хоть раз, как поступил твой дядька по отношению к тебе? А если думала, то к какому выводу пришла? Или ты по своей детской наивности и представить не могла, что люди могут так подло поступать? Или все сразу поняла и простила? И братьев своих, и тетку?
Добрая ты, милая девочка, всех прощаешь, всех любить стараешься, а тебя-то не любит никто. Только я, но ты этого не знаешь.
читать дальшеСтоишь перед могильными плитами, а на них имена: Ирина Леонтьевна К. и Валентин Юрьевич К. смотришь ты на них, милая Мила Валентиновна, и слеза по твоей щеке катится. Большая такая слеза, прозрачная, красивая. По правой твоей щеке скользит, мокрый след оставляет. Может, и по левой такая же сползает, не знаю. Не вижу отсюда. Разве что если только в мою сторону посмотришь, тогда разгляжу. Вот стоишь ты и плачешь, а нельзя ведь на морозе плакать – обморозишь щеки себе. Пожалей себя, никто ведь больше не пожалеет.
О чем думаешь ты, милая моя девочка, Мила? О том, что нет больше их, твоих родителей? О том, что два года назад какой-то человек, вероятно подлец, оборвал их жизнь, отнял их у тебя? Или думаешь о том, как пришлось отказаться от заветной мечты твоей – высшего экономического образования? О том, что срочно пришлось работу искать, чтоб хоть как-то прожить, по инстанциям бегать, чтоб квартиру за собой сохранить. Или думаешь ты о темных коридорах морга и стенах его с осыпающейся штукатуркой? И о большой стене со множеством дверок? Ты помнишь, как работник морга в белом, с жирным пятном на левом кармане, халате открыл дверь камеры? Помнишь, как он с равнодушным видом выкатил из холодильников полки с телами, покрытыми белыми простынями?
А ты стояла и смотрела на это все уставшими глазами, и белки были воспаленными, а веки красными. И плакать ты уже больше не могла. Ты просто стояла и ждала, милая Мила, когда мужчина в белом халате снимет простыни с лиц тел, лежащих на полках. Простыни сняты, и ты видишь их, своих отца и мать, таких непохожих на себя, белых, с едва заметными губами и закрытыми глазами. И когда следователь, стоящий за твоей спиной, спросил: «Ты узнаешь их, Мила?…Валентиновна», ты не заметила, как он обнял тебя за талию. И мне захотелось убить его, потому что никто, кроме меня, не может обнимать тебя. И тут из носа у тебя пошла кровь. И ему пришлось искать у себя в кармане платок, потому что тебе было уже все равно. Ты пыталась собраться с силами, чтоб ответить на его вопрос: «да, узнаю, это мои родители».
Вот ты стоишь, о чем-то думаешь, хмуришь свои красивые брови. Зачем ты их выщипываешь? Тебе ведь с густыми лучше. Вот ты на миг прикрыла свои карие глаза, и губы изогнулись, обозначив боль. Не думай ни о чем, милая Мила, тебе будет легче. Забудь о том, что ты совсем одна, что старушка-соседка, которая помогала тебе всем, чем могла, а могла она совсем мало, теперь лежит в больнице. Врач сказал, что при хорошем уходе она поправится. Не поправится, я это знаю. Потому что все, кто близок тебе, умирают. Не думай, девочка, что тебя окружает смерть. Не ненавидь убийцу, который потратил всего две пули, чтобы оборвать две жизни. Всего две маленькие пули: одна попала твоему отцу в висок, вторая – в лоб твоей мамы. И «скорая» не спешила, потому что все равно их было уже не спасти. Не ненавидь его, Мила, потому что такая у него работа. Не из-за личной ненависти, неприязни или зависти, а потому что, девочка, ему позвонили и сделали заказ.
Не ненавидь меня, Мила, - я ведь люблю тебя. Я полюбил тебя в тот самый момент, когда увидел тебя сквозь оптический прицел винтовки. Ты шла впереди, твои родители за тобой. Ты разговаривала с ними, то и дело оборачиваясь, и твои темные волосы закрывали твое лицо. Выстрелить было легко. Некоторое время я следил за тобой в прицел, потом перевел дуло немного выше, - ты доходила своему отцу до груди (в кого ты такая маленькая?), - и его висок оказался точно на пересечении меток. Когда я нажимал курок, я уже любил тебя, моя девочка. Потом дуло чуть вправо – и лоб твоей матери. Курок плавно поддался под давлением моего пальца. Милая моя Мила, я освободил тебя от опеки этих людей, от обязанности жить в согласии с ними, я дал тебе свободу. Я был счастлив. Мгновение ты не могла понять, что происходит, и это мгновения я позволил себе следить за тобой. Потом ты упала возле отца на колени. Пора было уходить.
Ты сильно изменилась за эти два года, милая Мила. Глаза стали старше, губы – жестче, ты начала убирать волосы в тугой хвост. Тебя стала раздражать их легко вьющаяся свобода? Жаль, у тебя ведь такие красивые волосы: густые, темные, мягкие. Я всегда мечтал прикоснуться к ним, поцеловать. А если смотреть тебе прямо в лицо, то кажется, что ты все время сжимаешь зубы. Это тебя немного портит. Но твой профиль все так же мил, особенно когда ты думаешь о весне или еще о чем-то приятном.
Как, например, об одном молодом человеке. Ты почти не знаешь его, только видела несколько раз. Он покупает продукты в том же магазине, что и ты. А он даже не догадывается о твоем существовании. И это его счастье. Потому что, как только он обратит на тебя свое внимание, как только он позволит себе стать ближе, чем просто незнакомец, я убью его, Мила. Потому что никто, кроме меня, не имеет права быть близким к тебе. Только я могу знать о тебе многое, и только я могу тебя жалеть. И ты, ты, милая моя девочка, должна радоваться только мне.
Ты постоишь еще минут десять, а потом уйдешь. Я знаю, ты всегда проводишь здесь одно и то же время. Девочка моя, ты так предсказуема, и это радует. Радует хотя бы потому, что я всегда знаю, где тебя найти и как укрыться, чтоб незаметно полюбоваться тобой. Ты прячешь руки в рукава, как в муфту. Ты замерзла, верно? Ты всегда быстро замерзаешь. Это я тоже знаю, как и многое из твоей жизни. Только ты не знаешь ничего обо мне. Но ведь это можно исправить, да, милая Мила? Сейчас я подойду к тебе и поздороваюсь, надеюсь, ты не испугаешься. Ты стала осторожной в последнее время.
Я делаю шаг, еще один. Я уже почти около оградки. Но тут я наступаю на сухую ветку, специально наступаю, чтобы ты услышала, что я подхожу. Ветка громко хрустит. Ты резко оборачиваешься. В твоих глазах страх, но он быстро проходит. Ты делаешь глубокий вдох. Странно, в этой морозной тишине я не слышу твоего дыхания. Я не знал, что ты так тихо дышишь. Но я вижу твой выдох – облако белого пара.
- Извините, - говорю я, - я не хотел Вас испугать.
- Ничего, - твой голос тихий и спокойный. Я думал, что ты уже ничем не сможешь меня удивить.
- Я тут стоял, наблюдал за Вами, простите. Вы так одиноко выглядите. – Прости, милая девочка, что опять сделал тебе больно, но я люблю видеть печаль в твоих глазах.
- Да, наверное, я так выгляжу. У меня действительно никого больше нет, - милая Мила, твои глаза стали еще печальнее, еще красивее. Никогда бы раньше не подумал, что печаль может сделать человека таким прекрасным.
- А это…, - я указываю рукой на два надгробия.
- Мои родители, - я делаю вид, что внимательно смотрю на даты. Получается или нет? Я ведь знаю наизусть, что написано на этих плитах.
- Выходит, два года назад? - я делаю тебе больно еще раз. Ты отводишь взгляд в сторону. Пытаешься заставить себя не плакать и от этого часто моргаешь. А лицо твое такое бледное и спокойное. На него так приятно смотреть.
- А Вы? Вы сюда тоже к кому-то приходите? – Ах ты моя милая, сама подсказываешь мне удачную ложь. Наивная девочка, тебе так хочется верить в чистоту людей.
- Да, моя жена, – первое, что пришло мне в голову. Я указываю рукой куда-то себе за спину. – Там ее могила. Четыре года назад.
Ты смотришь на меня своими карими глазами, и я вижу в них искреннюю жалость. Ты жалеешь меня, моя девочка, меня и мою несуществующую мертвую жену.
А я рассматриваю твое лицо. Впервые вижу его так близко: ты всего в полуметре от меня, между нами только оградка. Светлая прозрачная кожа, на щеках румянец из-за мороза, и носик, красный от холода. У тебя очень красивый носик, тебе об этом говорили? И твои глаза – я вижу в них свое отражение. Обычный мужчина средних лет, ничем не примечательный; чтобы выделить его из толпы, его надо было бы поцеловать. Или мне больше бы подошла роль целующего? Но нет, я ведь не предатель. Я твой спаситель. А между тем ты уже отвела взгляд. Ты смотришь куда-то в снег, трешь озябшие руки друг о друга. Ты же совсем замерзла, милая моя Мила. Давай я отвезу тебя домой.